Искатель, 1999 №3 - Керен Певзнер
— Тебя мучает совесть? — осторожно спросила я.
— Нет, не мучает, — выкрикнул он, — поделом ей. Это из-за нее я такой, как я сейчас. Она умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей ненавистью. Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе…
Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у меня на коленях, и снова громко сказала:
— Додик, я не хочу оставаться в парке Леуми, поедем ко мне. У тебя машина новая, «Форд». Поедем. Я тебе кофе сварю.
Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
— Ты думаешь вернуться домой? Ты же гнала меня, когда я приходил к тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила выслушать меня, только когда сидишь привязанная. Иначе я тебе просто неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит, а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги соглашались. Этот, из клиники… Хотел положить меня в больницу и лечить. Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне — сосед, называется, а плату за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать — такая у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
— А где кассета? — вставила я вопрос в его страстный монолог.
— Я забрал ее. Сначала взял — он не хотел отдавать, возражал, — а потом наказал его. И поделом!
Я чувствовала, что разговор подходит к концу. Сколько можно было продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
— Сейчас ты все знаешь. Когда встретишься там, наверху, с Богом, расскажи ему обо мне. Я не виноват.
«Расскажите государю императору, что, дескать, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский…» — пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:
— Додик, я понимаю, почему ты так не любишь врачей-психиатров — они тебе достаточно насолили. — Господи, пусть только он не почувствует моего лицемерия. — Но недавно был убит православный священник, а он-то за что?
— Все они одинаковые, — выкрикнул он с гневом, — я думал, что они там святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.
— Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?
— Я пришел к нему, думал, что он лучше, чем эти, доктора недоделанные. Хотел душу излить, ведь наболело! Для чего же они, в церкви, исповедь придумали?
— Подожди, ты же еврей.
— Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте написано. А вот бабка, материна мать, была православная. Когда я был маленький, таскала меня в церковь, креститься заставляла, иконы целовать. Это она мне про исповедь рассказала. «Ой, благодать-то какая, внучек, — вдруг сказал он изменившимся голосом, — как выйдешь с исповеди, покаешься в грехах своих тяжких, на душе легко-легко, будто ангел крылом осенил…» Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! — заключил он решительно.
— Почему врала? — я уже не знала, о чем спрашивать.
— Потому! Когда пришел к этому попу, думал, что то, что эти не сделали, у него получится. Раскрылся перед ним, всю подноготную вывернул. Он начал отделываться от меня, говорил, что надо молиться и верить, и тогда мне Бог поможет. Общие слова, просто отговорки бездушные. Я ему про психиатров рассказывать начал. А он, я сразу увидел, испугался и чуть полицию не позвал. О себе, гад, думал. Про тайну исповеди забыл! А о том, что мне плохо и не понимает никто, — это ему совсем неинтересно было. Вот и получил по заслугам все, что ему положено. Ничего, ничего, всем достанется! — он, блуждая до этого взглядом по сторонам, вдруг пристально посмотрел на меня.
Мне стало страшно. Да так, что струйка холодного пота потекла между лопаток. Блестящие безумные глаза смотрели на меня в упор. Я судорожно стала шарить руками вокруг себя, надеясь вырваться каким-то образом.
Не отрывая от меня безумного взгляда, Додик пошарил левой рукой под сиденьем и вытащил большой нож.
«Все, — подумала я, — вот и конец…» И еще подумала, что Дашка останется сиротой, хорошо хоть квартиру успела купить…
Господи, что за чушь мне лезет в голову. Но вслух я сказала:
— Ну зачем тебе это? Не надо.
И я решила сопротивляться до последнего, несмотря на ремень.
Додик взвесил в руке нож. Потом вроде бы извиняясь, сказал:
— Не с руки как-то в машине, я же не левша.
Он открыл дверцу и собрался выходить.
Вдруг в кустах послышался шорох, навстречу Додику метнулась какая-то тень. Раздался звук удара и шум падающего тела. В открытую дверцу машины заглянул Михаэль Борнштейн. Я ахнула.
— С вами все в порядке, Валерия? — спросил он, хмурясь.
— Да, только я не могу отстегнуть этот проклятый ремень.
Борнштейн принялся возиться с замком, но не смог меня освободить. Он поднял нож, валявшийся на земле, и в два взмаха перерезал тугой корд.
Я с удовольствием вылезла из машины и расправила затекшие члены. Борнштейн по сотовому телефону вызывал полицию. Додик без сознания лежал на земле.
— Вы меня все-таки нашли! — слезы лились в три ручья, от этого казалось, что хлынул бесшумный ливень. Михаэль смущенно кашлянул, извлек из кармана пакетик бумажных салфеток, но почему-то не решился их протянуть. И сказал, чуть виновато:
— Да, Валерия, вы молодец. Я слышал практически весь ваш разговор. Хотя я не понимаю по-русски, но вы несколько раз произнесли слова «парк Леуми», а потом «Форд». Я понял, что вы в парке, говорить в открытую не можете и что вы находитесь в машине «Форд». Я поехал в парк, обшарил его безлюдную часть и увидел вас. В машине горел свет, поэтому, если бы вашей жизни угрожала непосредственная опасность, я бы выстрелил. Но он, — Борнштейн показал на Додика, — облегчил мне задачу
