Аллегро. Загадка пропавшей партитуры - Ариэль Дорфман

Он получил конверт и бережно его вскрыл. Я смотрел, как он читает то запретное письмо, которое продиктовал мой отец, – прочитывает, а потом читает еще раз с самого начала.

Он довольно долго молчал. Так долго, что в комнате уже начали собираться тени.

Я уже готов был заговорить, когда тот же неприятный лакей внес свечи, поставил их, мерцающие, рядом с Генделем и, ни разу на меня не взглянув, удалился в какое-то проклятое логово.

Гендель вздохнул, постукивая письмом по ладони в медленном темпе контрапункта моего отца. «Откуда он узнал, – спросил он, – откуда Себастьян мог узнать, что я заболею, что у меня будет портиться зрение?»

Этот вопрос меня удивил. Я, конечно же, понятия не имел, что было в том письме, как оно могло вызвать такой вопрос. Я ответил как можно более расплывчато: «Он всегда беспокоился о вашем здоровье, дорогой сударь, и, зная, что вы с ним одного возраста, а в юности читали ночами, занимались музыкой в те же суровые подслеповатые часы, он мог предположить, что у вас окажется сходный недуг. Смею ли я предположить, что он дает вам какой-то совет – или от чего-то предостерегает, мастер Гендель?»

«Это так, это так. Но его письмо… оно крайне странное, крайне. А судя по тому, что я слышал, ваш отец не был склонен к излишествам».

«Если не считать его любви к музыке, преданности близким и ученикам и, конечно, готовность принять Божью волю и веления Провидения. В этом у него можно найти излишества».

«Да—да, конечно. Ну, он предлагает мне присоединиться к нему. Наверное, «присоединиться» – это правильное слово: предлагает стать его близнецом, как он выразился. И я отнесусь к его словам с той серьезностью, которую они заслуживают. Я обдумаю их в грядущие дни и месяцы, я приму их близко к сердцу, если это понадобится».

Вот и все.

Мы ждали, чтобы Кристиан продолжил. Ничего больше не было сказано. Он закрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он заснул.

– Вот и все, – повторил он, продолжая крепко жмуриться. – Больше ничего не было.

– То есть как это? – вопросил Джек Тейлор, опередив меня с тем же вопросом. – Как это – больше ничего не было? Что было в том письме?

Кристиан покорно поднялся с кресла, прошел к фортепьяно, посмотрел на клавиши, задумчиво нажал одну, потом другую.

– Мой отец был прав. То путешествие изменило мою жизнь. После ужина тем же вечером принцесса Анна попросила меня сыграть ей и Генделю одно из моих собственных сочинений. Когда я закончил, она похлопала в ладоши и сказала, что когда я завершу обучение в Берлине у моего брата, мне следует посетить Лондон, где мой талант найдет большее признание, чем в провинциальных городках Германии, тем самым пойдя по стопам маэстро Генделя. «Как ты считаешь, Георг, – обратилась она к нему, – разве он не обещает приобрести в будущем стиль изящный, непохожий на тяжеловесность его отца, как бы мы ни ценили такой вид полифонии?» Гендель ответил, что в музыке есть место для всего, но он полагает, что я в Лондоне преуспею: мне надо будет найти его, если он еще будет жив, и он окажет мне поддержку. Принцесса Анна сказала, что мне следует посвятить себя опере, что будущее музыки там. Я возразил, что отец предостерегал меня от порочного змея оперы. Он не имел склонности к такому времяпровождению, и я не уверен, что мне оперы будут даваться. «Тогда вам следует отправиться в Италию, молодой человек, – сказала принцесса Анна, – вам следует найти отца Мартини, посвятить себя драматургии и колоратуре оперы и пожинать плоды своего усердия». Странно, а? Как все случилось именно так, как они предсказали тем далеким вечером в Девентере. У меня ведь даже жена итальянка!

Джек Тейлор посмотрел на меня, словно прося моего позволения преследовать тот вопрос, который Лондонский Бах так ловко обошел. Я кивнул. Мне хотелось услышать ответ так же сильно, как и ему, – ну, не так же сильно, но почти.

– Письмо, дорогой друг Бах. Письмо. Что было в нем?

Кристиан повернулся к нам – и я угадал его ответ еще до того, как он его дал.

– Не знаю, Джек Тейлор. Я не знаю, что было в том проклятом письме – в том благословенном письме. Гендель поблагодарил меня за труды, вложил листки обратно в конверт и вышел из комнаты. Когда мы сели ужинать, он о нем не упоминал. Не говорил он о нем и на следующий день, когда я с ним прощался, а он еще раз сказал, что меня полюбят в Лондоне, если я решу расправить крылья там. Я вернулся в Лейпциг: Гендель оплатил мне проезд в карете – и мы с ним больше не виделись.

С каждым словом Джек Тейлор бледнел все сильнее.

– Как это вы не знаете, что было в письме? Как вы могли завести меня так далеко – и лишить этого знания?

– Гендель мне не сказал, а я не спрашивал, следуя очень подробным указаниям моего отца.

– Ну, не важно. Ваш рассказ подтверждает все, в чем признался шевалье: что существовало письмо, что вам было поручено его доставить, что Гендель узнал о той договоренности. Он знал – мой отец знал все эти детали. Как бы он мог знать все это: про вас, про Генделя, про письмо, – если бы это была неправда?

Кристиан мягко прервал цепочку доказательств Джека Тейлора.

– Мне жаль, мой друг, но все, о чем вы говорите, – это не доказательство, не точное доказательство. Мой отец мог мимоходом заметить, что намерен рекомендовать выдающиеся услуги шевалье Генделю: ведь когда они разговаривали тем вечером в Лейпциге, он считал, что вторая операция будет успешной.

– Тогда зачем ему было писать Генделю, когда операция не удалась?

– Возможно, чтобы его предостеречь. Возможно – по какому-то другому, совершенно не связанному с этим поводу. Может, для того чтобы он услышал ту последнюю фугу. Может, чтобы сказать, что будет ждать его по ту сторону смерти, где они наконец вместе будут играть во дворах Господних, продемонстрируют Ему и себе истинное музыкальное устройство вселенной. Может, шевалье узнал про это письмо,