Искатель, 1998 №2 - Игорь Христофоров

Сны — это планеты, на которых ты еще не был. Там могут дрожать дальние прозрачные горы, гореть фиолетовые закаты и висеть в воздухе треугольные дома, а сам воздух способен уплотняться и неожиданно превращаться в предметы, а предметы подплывать ближе и становиться узнаваемыми. И ты, не ощущая себя, поднимаешь невесомую руку и ощупываешь этот отвердевший, переплавившийся в твердые вещи воздух. Креветки, пропитанные джином, черный, словно оторванный кусок ночи, микрофон, отслоившиеся от кожи темно-синие буквы татуировки, женские губы, такие близкие, такие спелые губы. И вдруг удар ветра, и все это, плавающее вокруг головы, вмиг смешивается с воздухом, становится невидимым и прозрачным, но через секунду вновь сгущается, но уже в другое, в совсем другое. Вишенка на краю бокала, куртка синяя рабочая БУ, коньяк армянский «Ахтамар» крепостью 40 об. %, а % — это свернутый набок нос мужика с запрокинутой вбок головой, а сквозь дырки процента, сквозь прозрачный янтарь коньяка — улыбчивая физиономия, подпертая слева и справа погончиками, а на погончиках — по три крохотных звездочки, а над физиономией — черно-белая полоса газеты. Она опускается медленным театральным занавесом, и уже видны цифры, их десять, ровно десять, а против самой верхней — знакомое слово «Воробышек» и имя Саша, но фамилии нет, а цифра, напротив которой написан «Воробышек», вовсе не единица. Он не знает такой цифры. Чтобы разглядеть ее, нужно приподнять голову, приблизить глаза к газетным строчкам. Когда муть уходит, и цифра вроде бы обретает очертания, то сразу хочется вернуть ей эту муть, потому что перед глазами качается не цифра, а жирный коричневый таракан с красивой прической на голове. У него собраны в гармошку морщины на лбу, а из-под них насмешливым взглядом смотрит холеное лицо Золотовского.

И опять ветер, на этот раз кажущийся уже спасительным ветер размешивает все в прах и, неожиданно превратившись в чьи-то крепкие руки, начинает раскачивать его плечо.

«Проснись! Проснись!»

А разве он спал?

Глаза распахнулись сами. Им первым хотелось разбудить Саньку. В воздухе висел уже какой-то новый предмет. Он не был похож ни на креветку, ни на таракана, ни на микрофон.

Все такой же неощутимой рукой Санька ощупал его, нашел что-то мягкое и сжал его горячими пальцами.

— Но-ос… Отпусти но-ос, — гундосым голосом попросил предмет и, несильно, но властно оторвал пальцы от этого мягкого.

— Ты кто?

— Я — Андрей… Вставай, мать твою… Только тихо…

— А почему — тихо? Разве во снах нельзя шуметь?

— Мужики проснутся. Да вставай ты!

— А ты кто?

— Да Андрей я, Андрей… Барабанщик…

Санька рывком сел на мокром матрасе, всмотрелся в какого-то лысого мужика перед собой и чуть не вскрикнул.

— А это… борода?

— Я сбрил ее. Где твои шмотки?

— А грива… ну, волосищи тут? — провел он ладонью по своей взъерошенной макушке.

— Тоже сбрил. Да пошли отсюда, а то мужиков разбудим…

— Как-ких мужиков?

— Роберта, Игорька, Витальку…

Воздух комнаты, пропитанный полумраком, неожиданно вспыхнул изнутри едко-желтым светом. Испуганно блеснули

металлические стойки микрофонов, пластик соло-гитары, диск тарелки.

— А где они? — о всех названных музыкантах поинтересовался Санька.

— В соседней комнате, в маленькой…

— A-а, ну да…

Только теперь, после того, как отпечаталась в форточке полная луна и свет от нее вымыл полумрак, Санька почувствовал, что воздух, из которого вылепливались вещи, исчез. Он остался в голове, и, чтобы вернуть его, нужно было закрыть глаза. Но этого делать как раз и не хотелось. И сразу вспомнилось, как вчера вечером, а может, уже сегодня ночью — он не смотрел на часы — ансамбль вернулся на хазу в Крылатском. Барабанщик-алкаш отвалил сразу. Как только они загрузились в «рафик» после драки, выяснилось, что ветеран ударной установки за эти короткие пять — семь минут успел утолить жажду водкой и уже не мог ни держать в руках палочки, ни держать себя на ногах.

Лось и Децибел к машине не вышли. Аркадий, пугливо оглянувшись на черный зев входа в кинотеатр, захлопнул дверцу «рафика» и торопливо ушел к своей «Вольво».

На квартире парни почти без слов, как в трауре, завалились спать, а Санька, вдруг ощутив свое одиночество, ощутив, как карьера певца закончена, ушел в большую комнату, постелил тощий матрас и сразу уснул.

— Это твои шмотки? — протянул в его сторону комок Андрей.

— Да.

— Тогда пошли. Только тихо.

Дверь безмолвно выпустила их. Плавно повернулся два раза ключ. Дом молчал, пытаясь уловить хоть какие-то звуки, но Андрей, похоже, научился жить без звуков.

Он с упрямым молчанием протянул Саньке все тот же комок.

— А зачем… мы ушли? — посмотрел на свои измятые серые плавки Санька.

— Одевайся. По дороге узнаешь.

— Зачем ты обрился?

— Тоже — по дороге. Все — по дороге…

ПРОГУЛКА ПО НОЧНОЙ МОСКВЕ

К стеклянной двери с той стороны прихромал заспанный мужик. Фуфайка черного цвета и намертво изжеванные темно-синие штаны делали его похожим на зека, выгрузившего вагон угля.

— Это я, Петро! — прохрипел в щель между стеклянными створками Андрей. — Оперой, мне позвонить надо!

— Ну, ты охренел!.. В полтретьего ночи!..

— Да на секунду открой!

— А кто это с тобой?

— Корефан. Он входить не будет.

— Ну, ладно. Подожди.

Поежившись, он снял стальную скобу с ручек и сделал между стеклянными створками узенькую щель. Мышь бы не проскользнула. Андрей сумел.

Полумрак за стеклом медленно всосал его лысую голову. Она, хоть и начал чуть-чуть отрастать волос, все равно выглядела самым светлым пятном во всей его фигуре.

Больными, неподчиняющимися пальцами правой руки Санька нащупал в кармане джинсов телефонный жетон. На дальнем углу улицы стояли две будки. Новенькие, будто с неба упавшие к старю чей, выцветшей стене жилого дома. На стекле будки четко выделялись буро-коричневые буквы «МГТС», а слева от них была нарисована такой же краской телефонная трубка, придавленная сверху буквой «М». Санька подумал-подумал и нехотя направился к этим надписям. За ними еле ощутимо виднелся брикет телефона-автомата и серая пластиковая трубка, совсем не похожая на ту, что нарисовал на стекле будки художник.

Когда он вернулся через пять минут, Андрей уже стоял на улице и вытанцовывал что-то латиноамериканское своими немытыми ботинками. От вида этого зрелища Саньке захотелось кинуть милостыню в фуражку. Но фуражки на асфальте не было. У ног Андрея ветер задумчиво трепал два обрывка сигаретной пачки. Один обрывок был белым, второй — синим. К первому хорошо подходила лысина барабанщика. Ко второму — Санькины джинсы.

— Ты куда пропал? — раздраженно спросил Андрей. — Я все ноги отморозил!

Он пошел от