Увидеть огромную кошку - Мертц Барбара
– Пусть остаётся с тобой, – ответил Давид. – Не стоит винить её, потому что она – не Бастет. И с этим ничего не поделаешь.
– Ты настоящий философ, Давид. Почему бы тебе не указать на то, что мне стоит посочувствовать кому-нибудь другому, страдающему от безответной любви? – И добавил, смягчив голос: – Спасибо, брат мой. Это помогло мне говорить о ней.
– Когда захочешь, – кивнул Давид. – Даже если я не понимаю.
Они обнялись по-арабски, и Рамзес похлопал своего друга по спине, как принято у англичан.
– Возможно, когда-нибудь ты поймёшь.
– Не дай Бог, – искренне выпалил Давид.
К субботе мы были готовы возобновить работу, но не в гробнице «Двадцать-А». Нанеся на карту её положение и размеры, Эмерсон приказал засыпать вход. Он вернулся к своему первоначальному плану, и мы начали день с номера 44. Нижняя конечность ещё не полностью мне повиновалась, поэтому муж тактично приноровился к моему темпу и позволил детям уйти вперёд. Рамзес устроил Сехмет на плече, придерживая её за заднюю часть, чтобы та не соскользнула, и на кошачьей морде я увидела застывшую блаженную ухмылку.
– Я рад, что он, наконец, перестал отталкивать бедняжку, – заметила я. – Она буквально чахла от тоски.
– Ты безнадёжно сентиментальна, Пибоди, – фыркнул Эмерсон. – Этой кошке наплевать, кто её держит – лишь бы нашёлся хоть кто-то.
– Может, Рамзес ей и не нужен, но ему она нужна, – возразила я. – А теперь бедный Анубис может вернуться. Знаешь, он ревновал.
– Ко мне? Ерунда. – Но всё равно он выглядел довольным. Сегодня утром Анубис принёс ему крысу – эту любезность он проявил впервые за несколько недель.
– Так или иначе, мы постоянно сталкивались с кошками, – шутливым тоном объяснила я. – Миссис Джонс зовут Кэтрин, и она действительно напоминает симпатичную пёструю кошку. По-моему, Сайрус зовёт её Кэт, когда они… э-э… когда они наедине. Однажды он отвлёкся и произнёс это имя[250].
– Банальное и достаточно оскорбительное замечание, – усмехнулся Эмерсон. – Мужчины, презирающие женщин, говорят о них, как о кошках или котятах; я удивлён, что ты это одобряешь.
– Бывают сравнения и похуже, – ответила я. – Я когда-нибудь напоминала тебе...
– Никогда, моя дорогая. Возможно, тигра, но никогда не существовало чего-либо более безобидного, чем домашняя кошка.
Смех Нефрет донёсся до нас, и Эмерсон улыбнулся.
– Приятно видеть их такими любящими и дружелюбными. Ты должна гордиться ими не меньше меня.
– Теперь сентиментален ты, Эмерсон.
– Нет ничего плохого в лёгкой сентиментальности, – заявил Эмерсон, прижимая мою руку к своему боку. – Я один из самых счастливых людей, Пибоди, и мне не стыдно это говорить. Я не мог бы пожелать нашим детям большего, чем обрести такое же счастье, какое я обрёл с тобой.
Меня пронизала мгновенная дрожь.
– В чём дело? – нахмурился Эмерсон. – Чёрт возьми, Пибоди, я думал, ты оценишь мой изящный маленький комплимент. Если у тебя очередные предвидения или дурные предчувствия, держи их при себе, дьявол тебя побери!
Он снова стал самим собой, его красивые голубые глаза гневно сверкали. Я рассмеялась и оперлась на его руку – так, как он любит – и к нему вернулось хорошее настроение.
Нет нужды обладать исключительной проницательностью, чтобы понять: даже яркая, уверенная в себе юность может страдать от печали и горя; но отнюдь не одно из моих знаменитых предчувствий вызвало эту невольную дрожь. Слова Эмерсона пробудили воспоминание о забытом сне.
Я видела всех троих, идущих рядом, как сейчас, при ярком солнечном свете, под безоблачным синим небосводом. Медленно и неумолимо небеса темнели, сменяя лазурь нарастающим серым цветом, пока всё небо не почернело от грозовых облаков. С севера и востока раздался раскат грома, и длинное копьё молнии раскололо кипящие облака. И обернулось вокруг Рамзеса, Нефрет и Давида верёвкой живого света, связывая их вместе – будто мстительные змеи оплели Лаокоона и его детей[251].
Мне не требовались ни доктор Фрейд, ни египетский папирус сновидений, чтобы узнать значение этого видения. Когда оно осуществится, я не знала. Но в том, что осуществится, не сомневалась…
