Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов
— Прибавим ходу. — И, несмотря на протесты Мишки, подхватил его на руки.
В кильватере девчоночьей стайки достигли платформы, Андрей спустил мальца на землю — тяжеловат бутуз. Осталось подняться на платформу, а электричка уже приближалась.
Но тут томность развеялась, поскольку сзади завопили:
— Стой! Стрелять буду! — И надо же, выстрелили.
Девчонки с визгом ввалились в электричку, редкие прибывшие мигом растворились кто куда, попрыгав с платформы, разбегаясь в разные стороны по кустам.
Катерина ужасно выругалась и зажала рот.
— Катя! — возмутился Князев.
— Простите, — нервно покаялась она.
Нет, не Волин. Яковлев. Вот он, красный, распаренный, спешит по тропинке. «Куда он лезет, тупоголовый?!»
Ушла электричка.
Князь изящно, точно переходя от фигуры к фигуре в танце, подтянул к себе Катерину, развернул, спиной прижал к себе — ну вот только в танце дамам не зажимают глотки локтем. И дуло к виску не приставляют. Мишка, взревев, ринулся на защиту, но Князь ловко, как щенка, отпихнул его ногой так, что он отлетел далеко.
Катерина, не выдержав, придушенно шепнула:
— Спасибо!
— Цыц. Передумаю. — Но он не передумал, рук все равно бы не хватило удержать их обоих. Теперь Князь шел, точнее, пятился куда быстрее, примечая все, что ему нужно, из-за чужой головы.
А ведь «стой, стрелять буду» недоумок завопил и все дело им испортил. Кто-то все грамотно спланировал, теперь стало видно: вот один чешет через поле, точно птичек считая, а вон второй, у голубятни, со стороны дороги, где Андрей удачно перехватил глупую почтальоншу, а вот идет третий, с другой стороны, изображая подгулявшего, глотает из бутылки да ручками машет, вроде как приятеля увидел на той стороне путей.
Лихо. И ведь почти что окружили, тихо, плотно. Если бы не этот — да, по лицу видать, деревенский дурачок, голова с кулачок, а сам плечистый, красный, мордастый. Небось обделался по другим делам, теперь рвется под танки, во как сопит и решительно как чешет, наступая. И хоть бы боком повернулся, бестолочь. Эх, побольше бы патронов…
Опера, поняв, что раскрыты, были вынуждены просто выйти на дорогу и теперь наступали дугой, отрезая хотя бы от жилых кварталов. Князь же прислушивался, прикидывая расстояние: приближался товарняк.
Андрей шепнул:
— И снова прибавим ходу, детка.
Катерина повиновалась. Сейчас, с минуты на минуту, товарняк сбросит скорость на переезде. Князь подпустит всех поближе, выстрелит — в нее точно, в других — как выйдет, сколько у него патронов есть, неведомо, и тотчас на поезд заскочит. Должно получиться, только не надо торопиться, а следует подпустить поближе.
Он и не торопился. Судя по всему, просчитал шаги и теперь просто ждал поезда. Катерина чинно смотрела в синее небо и думала: «Господи, как же жить охота. Я боялась умереть в темноте, ну вот и хорошо, что солнце ослепительное. Для меня оно навсегда таким останется. А Мишка мне наконец цветы будет носить… Мишка…»
Как только возникло в голове это имя, внезапно по нервам ударил разбойничий свист, и кто-то гаркнул прямо за спиной:
— Атанде!
Сама по себе самоубийственно дернулась назад голова, но от неожиданности Князь все-таки ослабил захват — и Катя резко осела на землю.
Над головой грохнуло — раз и другой, с двух сторон.
Катерина, упав на землю, перевернулась на спину и увидела, как медленно, закрывая солнце, рушится на нее Князь — одна красная яма зияет над глазом, вторая, черная, — на шее.
…Она все-таки на мгновение потеряла сознание, потому что вроде моргнула, а выморгнула уже на теплой травушке. И снова солнце палит над головой, а любимый начальник Николай Николаевич, такой милый в белой чесунче и парусиновой панаме, лупит по щекам.
— Ожила, — проворчал он, — я уж думал, опять без кадров останусь.
— Ладно вам, — дружелюбно упрекнул Волин, склоняясь. — Бог весть! Катерина Сергеевна, ты как?
Введенская умиленно кивнула, от нервов глотку перехватило. Она любовалась: ах, какое у него интересное лицо! Какой он, оказывается, красивый человек! Прямо царевич, и почему до сих пор не женат?
А потом он своим приятным голосом кричал на симпатичного Яковлева, а тот так мелодично мычал, пытаясь оправдаться: «Зачем орали?!» — «Так я думал, он сбежит, в поезд дернется…» — «Он и дернулся, а куда?» — «Виноват». — «Зарубите на носу — не знаешь, что орать, — молчи! Кричать уметь надо…» — и еще что-то.
Катерина, ощущая внутри старческую нежность ко всему свету, поднялась, пошевелила головой — все-таки затылок гудел. Снова все было замечательно, яркое солнце сияло только для нее и будет светить еще лет сто, потому что все мерзкое, что могло этому помешать, валялось и уже наверняка гнило, вон, в стороне, прикрытое кровавой тряпкой.
Сорокин, поправляя свою панамку, объяснял:
— Я, понимаете ли меня, возвращаюсь из санатория, полон сил и благости. Почти собрался на пенсию — а тут такое мероприятие.
Как раз к нему Волин обращался с величайшим почтением и говорил так непривычно оживленно, что с учетом его сдержанности могло сойти за лихорадочную болтливость:
— Николай Николаевич, ну как же вы так ловко сообразили! И она-то как вас поняла — совершенная тайна.
— Так не первый год служим, — заметил Сорокин, подмигнув. И обратился к Мишке, которого мать все тискала, а он урчал и отпихивался: — Михал Михалыч, поди-ка сюда. Я как знал, что тебя встречу, — и, достав из нагрудного кармана, протянул ему ярко-красного леденцового петуха, — видишь, какой красный петух.
Волин непроизвольно поежился, Мишка, буркнув: «Спасибо», запихал подарок в рот. Тут Введенская, потянув носом, неуверенно заметила:
— Дымом от вас пахнет. С пожара вы, что ли? И где же… — Глаза ее метнулись на труп, с ее лица краска начала сползать, оставляя белую смертную маску, рука потянулась ко рту.
Сорокин же спросил:
— В самом деле, Виктор Михайлович, вы вкалываете, а где мои лоботрясы?
Волин отвел глаза. Тут и Сорокин перестал улыбаться, полинял, спросил прямо:
— Кто?
— Акимов.
Глава 31
Удивительно: сколько всего было в этом доме, хватило бы на музей, а сгорело все дотла за час с хвостом. Только торчала посреди угольных пластов перекосившаяся от жара вечная буржуйка.
Наталья лежала лицом в пыли, уже без звука, без слез. Колька сидел рядом, повесив тяжелую голову, пальцем ковыряя прожженную дыру на штанах. Лето шумело вокруг, стрекотали насекомые, гудели вдалеке поезда. Но в голове у Кольки звенел лишь Сонькин приглушенный подземный крик.
Потом со стороны
