Элита. На дне класса - Замора Абриль

Как она могла оказаться настолько глупой, чтобы забить на него на каникулах? Ну и дура же она. Он такой милый и… чистый. В Горке не имелось ничего плохого, поэтому было так приятно часами валяться рядом с ним.

Подростки, как правило, стремятся оставаться незамеченными во время уроков. Поэтому голос директрисы, вызывающей вас по громкоговорителю, чтобы вы зашли в ее кабинет, вряд ли кому-то понравится. Жанин предпочла бы, чтобы об этом никто не узнал, потому что понимала: когда она вернется в класс, все будут взбудоражены и начнут спрашивать, зачем ее вызвали. Она могла бы много чего сказать, чтобы привлечь к себе внимание, но факт оставался фактом: вызов был на грани унижения. Все верно – вот вам очередное мини-унижение в спокойной повседневной жизни Жанин.

– О чем ты думала, когда рисовала граффити на своем шкафчике? – недовольно спросила директриса. – Отвечай, я жду.

Жанин не представляла, что сказать. Очевидно, что надпись «Жирная сучка», замаскированная ее прекрасный рисунком в стиле манга, – дело рук ее дорогого второгодника Марио, которому мало было плевка ей в лицо.

Но что ей оставалось делать?

Просто обвинить его? У нее нет доказательств, но они ей и не нужны. Было много людей, которые шипели: «Жирная», – когда она проходила мимо, или шептались о ее заднице, руках и так далее, но только тупой Марио мог быть настолько безмозглым идиотом, чтобы написать ругательство на шкафчике. А то, что он красив, ничего не значило, это же данность. Если бы Жанин сказала правду, гнев Марио вырвался бы наружу, и она закончила бы этот год очень плохо, но правосудие бы восторжествовало. Проблема заключалась в том, что Жанин, начитавшаяся школьного сёдзё[25], совсем не верила в божественную справедливость учителей, поэтому начала импровизировать и придумывать какую-то ерунду.

– Да, я поступила нехорошо, не знаю, о чем я думала, мне очень жаль. Если вы позволите мне купить растворитель, я обещаю все отмыть до идеального состояния. Я не могу не рисовать, это такой глупый возраст, энергия просто бурлит и рвется наружу… Я рисую везде, таков мой способ самовыражения, и когда я увидела одинаковые шкафчики, то подумала, что было бы неплохо придать немного индивидуальности своему. Сначала я нарисовала сердечко, крошечное, но в итоге ситуация вышла из-под контроля. Простите меня, я идиотка, простите меня.

Директриса не очень-то поверила в эту историю, но надо сказать, что у нее имелись дела поважнее, а Жанин всегда была прилежной ученицей, поэтому Асусена велела ей остаться после уроков, чтобы отмыть дверцу шкафчика, и не уходить домой, пока рисунок не исчезнет целиком и полностью. Она могла бы (в качестве публичного наказания) «исключить» Жанин на пару дней из школы или могла бы поговорить с ее родителями, но в «Лас-Энсинас» политика работы с учениками была такова, как если бы они были взрослыми: девушка совершила проступок, значит, она может исправить ситуацию, взяв на себя ответственность за содеянное.

После уроков Жанин попросила уборщицу, чтобы та принесла ей растворитель, чистящую пасту и немного серой краски, чтобы привести шкафчик в порядок и вернуть его в прежнее состояние. Она терла и терла, а из головы у нее не выходил Марио. Она уже не ненавидела его (и не знала – почему), но точно не ненавидела.

Она полагала, что, отдав ему небольшое пространство в своем сердце, как первому парню, с которым она занималась сексом, предоставила Марио некий кредит доверия, а он оказался ублюдком, поэтому кредит был явно на исходе. Тем не менее Жанин радовалась, что не сдала второгодника. Злорадство не было ей присуще, что заставляло ее гордиться собой.

Она никогда раньше не оставалась в школе в одиночестве. Это было очень странное чувство. Никого не слышно, никто не мчался по коридору, опаздывая на урок. Не было никого, кроме нее, растворителя краски и остатков граффити. Жанин редко бывала одна. Она жила в огромном доме, постоянно окруженная родными, и рядом всегда находился кто-то, кому она была нужна для чего-то, или она сидела в вотсапе, который поддерживал ее связь с миром.

Но в школе в шесть часов вечера не было никого.

Она надела наушники и, не желая сдаваться, продолжала оттирать пятно в ритме песни Эми Уайнхаус[26], который постепенно овладевал ею.

Пение не входило в число ее достоинств, Жанин была далека от этого, но, знаете, когда поешь в наушниках, то плохо слышишь себя и чувствуешь, что ты самый лучший в мире исполнитель.

И она чувствовала себя дивой, когда пела «Валери»[27] в школьном коридоре, двигаясь как утка, которую укачало, танцуя без свидетелей, которые могли бы ее увидеть. Возможно, это был эффект от растворителя, а может, ей просто было хорошо. Итог: плевок в лицо пережит.

Неделя выдалась вполне нормальной. Паула и Горка много думали о том, что произошло в субботу, но помалкивали, а в присутствии остальных вели себя как ни в чем не бывало. Ну а когда Жанин спросила о том, что они сделали, ее друзья рассмеялись и ответили, что она ужасно надоедливая, хотя все и так было ясно. Создалась некая странная шуточная атмосфера, и такой расклад их забавлял.

Со своей стороны, Мелена старалась избегать мать. Обычно это не составляло для нее труда, поскольку та могла исчезнуть на пару дней, а потом опубликовать в «Сторис» фото на яхте, но теперь все сложилось иначе. Вместо того чтобы просто испариться, Аманда бродила по дому в японском халате-кимоно и опиралась о стены плохо перевязанными костяшками пальцев. Она напоминала одного из тех призраков в фильмах Джеймса Вана[28], которые выглядят как люди, но на самом деле являются духами, не нашедшими путь к свету.

А пути к свету у нее, конечно, не было. Она вставала и пила. Ела что-нибудь из службы доставки и опять пила.

Она могла лежать на любом диване, на полу, на кровати (или рядом с кроватью) и ничего не делать, только быть. Она находилась в доме, но словно не существовала, как будто ее деактивировали – и она стала андроидом без батареи, которого не перезагрузили.

Она без особых объяснений уволила Анну, приходящую молодую уборщицу, и пакеты с логотипом курьерской службы «Глово» копились вместе с остальным мусором. Дом, а особенно кухня, оказался истинным отражением ее эмоционального состояния: мусор, беспорядок и грязь. Вопреки всему, состояние матери заставило Мелену напрячься и взять на себя ответственность. Не то чтобы они поменялись местами, нет, девушка не играла роль мамочки, но подбирала с пола коробки из-под пиццы или огромные клубы пыли, которые почему-то часто образовывались под столом. Это было не очень гигиенично, но она брала их в руку, скатывала в шарик и бросала в другое место, подальше от глаз.

Если бы их семья была более нормальной, Мелена позвонила бы бабушке и дедушке, но она даже не знала их, ведь мать (по ее же словам) «никогда больше не собиралась разговаривать с этими сукиными детьми».

Мать сказала, что они корыстные старики, которые хотели только воспользоваться успехами дочери, поэтому она в возрасте семнадцати лет начала жить самостоятельно и уже никогда о них не слышала. У нее не было ни дядей, ни братьев: только они вдвоем в этом мире. Некого попросить о помощи, нет ни одного ответственного человека, к которому можно обратиться, чтобы он снял груз с ее плеч, хотя о каком грузе могла идти речь? Это был не первый раз, когда Аманда совершала подобные драматические путешествия в никуда.

Когда она общалась с мужчинами, с которыми встречалась не из финансовых побуждений, а руководствуясь реальным сексуальным влечением или тем, что она считала любовью (а на самом деле – просто страхом одиночества и тревогой), они быстро уставали от нее… Они бросали партнершу, устраивая полноценный гостинг, то есть резко прекращая отношения или унижая Аманду, а порой и прибегая к насилию в малых дозах, и женщина могла провести несколько дней, ползая по дому. Поэтому Мелена была убеждена, что подобные «американские горки», состоящие из истерик и нездоровой пищи, когда-нибудь закончатся, к обоюдному благу матери и дочери.