Героические страницы России. Хрестоматия для внеклассного чтения. 5-9 классы - Хрестоматия
На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать вёрст. Кругом ещё лежали снега, было сыро, пустынно, студёный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришёл, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба – родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать, – при тусклом свете привёрнутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Всё в том же тёмном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи… «Ох, знать бы, – каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка…» Собрала на стол нехитрое, – чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью… Егор Дрёмов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно её испугать, нельзя, чтобы у неё отчаянно задрожало старенькое лицо.
Ну, ладно! Он отворил калитку, вошёл во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов».
У него так заколотилось сердце – привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в первый раз, услышал свой голос, изменившийся после всех операций, – хриплый, глухой, неясный.
– Батюшка, а чего тебе надо-то? – спросила она.
– Марье Поликарповне привёз поклон от сына, старшего лейтенанта Дрёмова.
Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:
– Жив, Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу.
Егор Дрёмов сел на лавку у стола на то самое место, где сидел, когда ещё у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про её сына, про самого себя, – подробно, как он ест, пьёт, не терпит нужды ни в чём, всегда здоров, весел, и – кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.
– Ты скажи – страшно на войне-то? – перебивала она, глядя ему в лицо тёмными, его не видящими глазами.
– Да, конечно, страшно, мамаша, однако – привычка.
Пришёл отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы, – бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошёл к столу, поздоровался за руку, – ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно – зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.
Чем дольше лейтенант Дрёмов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться, – встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.
– Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя. – Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке, – они там и лежали, – и стоял чайник с отбитым носиком, он там и стоял, где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином, – всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать. Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дрёмов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо её болезненно задрожало.
Поговорили о том и о сём, какова будет весна и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны.
– Почему вы думаете, Егор Егорович, что этим летом надо ждать конца войны?
– Народ осерчал, – ответил Егор Егорович, – через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу – капут.
Марья Поликарповна спросила:
– Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск, – к нам съездить на побывку. Три года его не видала, чай, взрослый стал, с усами ходит… Эдак – каждый день – около смерти, чай, и голос у него стал грубый?
– Да вот приедет – может, и не узнаете, – сказал лейтенант.
Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом – тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицом в ладони: «Неужто так и не признала, – думал, – неужто не признала? Мама, мама…»
Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой верёвке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.
– Ты блинки пшённые ешь? – спросила она.
Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастёрку, затянул пояс и – босой – сел на лавку.
– Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь?
– Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе её повидать надо?
– Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.
Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза её блестели, брови изумлённо взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя: – поцеловать бы эти тёплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга, – свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая…
– Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите…
Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто её слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твёрдо решил уйти, – сегодня же.
Мать напекла пшённых блинов с топлёным молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дрёмове, на этот раз о его воинских подвигах, – рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на её милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь, – но он ушёл на станцию пешком, как пришёл.
