Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова
А вот о волнах Танюшка кое-что знала. Еще совсем недавно она и закадычная подружка Нинка бегали на Крюков канал, где у Щепяного переулка, напротив дома Суворова, находилось их любимое место на набережной – бывший причал у Никольского рынка. Вода подходила совсем близко к спуску, лизала щербатую каменную кладку. Дождавшись нагонной волны, темной, не по-речному сильной от балтийского ветра, девочки замирали от восторга. А когда вода откатывала, оголяя мокрый вогнутый позвоночник спуска, с визгом перебегали с одного его конца на другой. Надо было непременно успеть до новой волны, не позволить окатить ноги брызгами и затащить в крюковскую бездну, в вязкое русалочье логово. Это было необыкновенное, щемящее чувство! Наверняка такой же восторг ждет ее в Судаке, и волна там будет такая же большая, как на Крюковом канале, и такая же черная – ведь едут они на Черное море!
Симферопольский скорый поезд медленно тронулся с заплеванного перрона пыльного Московского вокзала. Билеты из брони оказались в разных местах: мама ехала в пятом вагоне, бабушка с Танюшей – в разных концах седьмого. Что поделаешь, горячий сезон. Применив особые нотки голоса, Бабася выторговала для внучки нижнюю полку. Это и хорошо: с верхней Танюшка свалилась бы непременно.
Она злилась на прадеда Пашу, что угораздило того помереть, когда ей надо в лагерь, и подружки, с которыми не виделась год, без нее будут прыгать на пружинных кроватях, бегать к речке и разучивать новые дворовые песни с хромой рифмой про несчастную любовь. И мальчишки прошлогодние небось выросли, и запекать с ними у пионерского костра картошку будет волнительней и, как она сама для себя определила, «сердцеколотябельней».
А тут дед Бубенцов, и жара, и поездка туда, где еще жарче…
Но первое в ее жизни ожидание юга оказалось прекрасным. Оно было похоже на огромную ветку сирени, где каждый цветочек на кисти – размером с нарцисс. Потому что в Крыму всё, ну просто всё больше и сочнее – так мама говорила. Появилось и угнездилось в душе необыкновенное предчувствие. Лишь только цель поездки омрачала фантазии.
В плацкартном вагоне царила своя жизнь. Томительный запах жареных вокзальных пирожков, сумки, баулы, тюки и ее маленький фибровый чемоданчик с полуоторванной наклейкой «Ратникова Таня. 5-й отряд». Незнакомые люди, пахнущие по́том, духота и обрывки чужих разговоров. Первый в ее жизни поезд дальнего следования. Она загадала: вот закончится лента перрона и скучных бетонных плит, тянущихся до конца территории вокзала, где разбегаются в разные стороны, как тропинки в лесу, блестящие рельсы с полосатыми ребрами шпал, и наступит «начало юга». Она смотрела в окошко, боясь пропустить этот момент. Поезд набирал скорость – и все замелькало, запестрело.
Женщина с верхней полки свесила голые белые ноги, и они качались долго-долго в такт вагонному ходу перед глазами. Ее натертые обувью до малинового цвета выпирающие круглые косточки-шишки у больших пальцев напомнили Танюшке вишни, которые соседи привозили с Украины.
«Вот так, наверное, на юге и висят на деревьях ягоды – прямо у носа», – думалось ей, и невероятно хотелось наконец приехать.
Юг подбирался к Танюше постепенно, сначала дохнув вязким воздухом из открытых дверей где-то в районе Курска. А воздух совсем не такой, как в Ленинграде, – а как будто стоишь у решеток вентиляции метро, у «Техноложки», и проходящий состав гонит теплый плотный поток в лицо; и запах горячего дегтя от промазанных шпал не такой, как возле котельной на Обводном канале, – другой, терпкий. Затем юг постучался в душу харьковскими прозрачными абрикосами, запорожской желто-розовой черешней и мелитопольскими помидорами – мясистыми, с «пумпочкой», которые Бабася умудрялась покупать на недолгих стоянках. И наконец, большим, обожженным солнцем Симферопольским вокзалом, плакатами с улыбающимся Гагариным на каждом углу, бабушками с тыквенными семечками, загорелыми цыганскими детьми в пестрых штанах и красивыми большими военными в отутюженной новой форме.
До Судака ехали на автобусе, и Танюшку жестоко укачало. Бабушка раза три колотила локтем в стекло водительской дверцы, и усатый черноглазый паренек послушно выпускал встревоженную маму с зеленой дочкой на обочину. Бабася же оставалась внутри, сторожила вещи и следила, чтобы без них не уехали. Потом кто-то из пассажиров догадался дать девочке корку черного хлеба с солью под язык, и тошнота мгновенно отступила.
От центральной автобусной остановки до места шли сорок минут пешком – по немилосердному солнцепеку, с вещами и лишь примерным представлением направления. Бабася дала родственникам телеграмму о приезде, чтобы ждали. Но конкретного времени не указала: не думайте, мол, встречать. Ратниковы гордые, Ратниковы доберутся сами. И добрались, полуживые, когда уже начинало темнеть.
Дом Бубенцовых был деревянный, двухэтажный, с двумя верандами и резным кружевом ставень, утопающий в грушевом саду. Танюшка слишком устала, чтобы впитывать всю эту красоту. Лишь твердила себе: «Это юг», но глаза ее слипались, и осознать в полную меру, что она «уже совсем-совсем точно на юге», так и не смогла. Мама с Бабасей оставили ее во дворе, наказав сидеть на чемоданах, сами же «пошли здороваться». Послышались возгласы, шум, в двери показались встрепанные головы, с крыльца скатилась, как колобок, толстая женщина в ночной рубашке и бросилась к Танюше.
– Да что ж не сообщили-то! Да мы б встретили! Да какие ж молодцы, что приехали деда помянуть! – запричитала она и принялась тискать Танюшку, как тряпичную куклу, от чего ее снова замутило. – Девуленька моя! Какая большая! А худю-ю-у-ущая! Коленки торчат! Не кормят тебя Ратниковы? Слышь, Ася, оставь мне внучку на месяцок – поросеночком будет.
Бабася что-то хмыкнула с крыльца. Танюшка же поросеночком откармливаться вовсе не желала.
Гостеприимная хозяйка оказалась тетей Зиной, Бабасиной седьмой водой на киселе. Их накормили чем-то обильным и жирным, уложили спать на веранде. Танюшка вглядывалась слипающимися глазами в окно с ромбиками цветного стекла и дивилась крымской луне, обнюхивающей флюгер дома напротив. Луна показалась ей огромнейшей, похожей на бледно-лимонное блюдо. Узкие, как кухонный нож, облака, перерезавшие ее пополам, придавали
