Игра в городки - Юрий Николаевич Стоянов
При всей своей аккуратности он вечно что-то искал в своем письменном столе или в шкафу и вечно не находил. Он мог уйти на работу весь чистенький, отутюженный и – с деревянной вешалкой-плечиками, болтающейся сзади на хлястике плаща.
На защиту своей диссертации он вышел из подъезда в новом костюме, при галстуке и в домашних шлепанцах.
Каждое утро папа делал зарядку. Всю жизнь, кроме тех особых случаев, когда он подрывал свое здоровье известным в России способом. При этом он никогда не говорил: «У меня похмелье». Он всегда говорил: «Сыночка, у меня тяжелейшая посталкогольная интоксикация».
Когда мне было десять лет, папа уже продумал мою дальнейшую жизнь на четверть века вперед.
– Ты окончишь школу, тебе еще не будет семнадцати, значит, поступать в мединститут можешь два года подряд, – говорил он с легким одесским акцентом. – Хотя, японский городовой, почему ты должен поступать подряд два года?! Какой-то мордоворот из Татурина поступает сразу, потому что у него есть направление от председулькина колхоза! Неужели я не заслужил, чтобы мой сын пошел по моим стопам?.. Понимаешь, сыночка, это очень плохо, что я доцент мединститута. Детей преподавателей не принимают. Вот если бы я работал говновозом, у них не было бы никаких вопросов! Хорошо. Мы сделаем иначе. Ты поступаешь в Днепропетровский мединститут. Через два года переводишься в Одессу. Через четыре года заканчиваешь. Потом ординатура, потом клинординатура, потом аспирантура. (Может быть, я путаю: сначала клинординатура, потом ординатура.) К моменту поступления в аспирантуру я уже соберу тебе почти все материалы для диссертации. Все! В двадцать семь лет ты уже кандидат наук! Главное – не жениться до окончания аспирантуры. Не лыбься, пожалуйста!..
Папа был упрямым человеком. И я был тоже упрям. И вышло все не по папиному велению, а по моему хотению. Вместо одесского медицинского был московский театральный. Вместо ординатуры – Большой драматический театр в Ленинграде. Вместо клинординатуры – армия. Вместо аспирантуры – массовка в театре и песенки под гитару за восемь рублей. И женился я не в двадцать семь, а в девятнадцать. И вместо диссертации подарил отцу двух внуков, первого из которых он принимал сам – как гинеколог. А потом внуков у него отобрали, потому что я развелся. А потом вообще лишили возможности видеться с ними, потому что я вторично женился.
А потом… отец умер, так и не увидев меня состоявшимся артистом, а ведь для него это было, может быть, важнее, чем для меня самого.
Папа был одним из самых известных в городе врачей. Когда всем его коллегам стало ясно, что он уходит (так говорят в этих случаях врачи), то его кабинет в родильном доме № 7 был переоборудован под палату, где за отцом ухаживали сестры-акушерки. Он уходил из жизни в том доме, где стольким помог появиться на этот свет. Я ночевал рядом с ним на полу. За неделю до его смерти я вынужден был слетать на несколько дней в Питер (мы снимали один из первых «Городков»). Когда я вернулся, он смог сказать только одну фразу:
– Зачем ты прилетел? А как же там твое телевидение?
Эти его почти последние слова очень много для меня значат…
Я мог бы теперь показать ему весь мир, которого он не видел, подарить ему хорошую машину, которой у него не было, поселить в красивом доме, в котором он не жил, и прислать ему самые лучшие кремы для обуви, которыми он обожал натирать свои ботинки.
У меня так и не получается сыграть смешного врача. Что-то мешает. Что-то, что сильнее желания рассмешить…
Болгары
Моя мать – русская, отец – болгарин, из тех, что полтора века тому назад поселились на юге России. Их тайком вывозили морем русские моряки, спасая от турецкого ига. В шестнадцать лет я для экзотики решил записаться в паспорте болгарином. Про таких, как я, в застойные годы говорили: «Полукровка – последняя надежда советской власти».
До 1963 года жили мы на Пересыпи.
Мои родственники по болгарской линии (выходцы из села Благоево) с разрешения властей нарезали себе участок, примыкающий к стене завода «Продмаш». А мои русские родственники работали на этом заводе и жили в ведомственном доме, в километре от болгарских. А я – паразитировал на их географической близости.
– Ну, Юрасик, чем тебя сегодня болгары кормили? – спрашивает меня русская бабушка.
– Ой, плохо дело у болгар, бабушка Тамара, – отвечаю. – Все на работе, на базар никто не пошел. Два яичка всмятку покушал, и все.
– А бабушка Тамара тебе котлетки сделала с домашней лапшой!
Возвращаюсь домой к болгарам. Болгарская бабушка Женя спрашивает:
– Баба Тамара тебя кормила?
– Нет.
– А что делала?
– Поила. Компот дала, и все.
– От кацапы, да еба мамка!
Я думаю, это болгарское выражение не нуждается в переводе.
В отместку бабе Тамаре меня кормят ихнией – курицей с картошкой и луком, тушенными в томате.
Благодаря моим пересыпским Монтекки и Капулетти я постоянно прибавлял в весе. И мать запретила меня кормить в ее отсутствие. Я нашел выход. Болгарским родичам я пел на кухне болгарские песни, а русским показывал смешные истории из жизни болгарской диаспоры. За это те и другие подкармливали меня исподтишка.
Однажды мой вес едва не стал причиной трагедии. Я нечаянно чуть не убил собственного двоюродного брата Вовку.
Девичья фамилия его мамы – моей тетки и крестной – Стоянова, и у его отца фамилия Стоянов. Однофамильцы. В загсе, когда они регистрировались, одна идиотка спросила:
– Варвара Георгиевна, вы останетесь на своей фамилии или возьмете фамилию мужа?..
Брат Вовка – чистокровный болгарин. И кличка у него была – Болгарин. Разница в возрасте у нас – шесть лет (я старше).
Непредумышленное убийство могло состояться в конце 1-й Ильичевской улицы, недалеко от нашего дома. Была там огромная глубокая яма, в которую стекали отходы из коллективных дворов. Яма была огорожена невысоким заборчиком. На нем-то и сидели в жаркий июльский полдень мой пятилетний Болгарин и еще четыре пацана. Подхожу к ним и со словами: «Привет, дистрофики!» – усаживаюсь рядом на забор. После сухого треска и крика «Ой!!!» последовало секундное ощущение невесомости, и небо оказалось уже не над головой, а перед глазами. Я вскочил. Смотрю: малышня валяется кто где. Пересчитал – три человека. А было четыре.
