Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Здесь только вы и вот эта госпожа к месту, — прибавил он, указав на молодую женщину, довольно толстую, со сверкающими глазами, смуглым лицом, детскими руками и ногами и двумя рядами красивых зубов, как из слоновой кости. Она сидела в беретке и хоть не утомляла меня тысячью предписаний, как родить первое дитя без боли, однако ж черные глаза ее следили за мной с явным участием.

— В самом деле, господин Марше, вы хорошо сделаете, если вышлете всех нас, — сказала она. — Я думаю, что мы только собьем с толку бедную Лоретту. Она должна была бы сделать, как одна моя знакомая молодая дама, которая недавно, во время первых родов своих, завернулась спокойно в шаль и пошла к дверям, говоря: «Нет, это уж слишком больно: пусть рожает, кто хочет».

Она дружески поцеловала меня и ушла, советуя мне быть смелой.

Ночь прошла ужасно: роды, хоть и естественные, оказались чрезвычайно трудны. К утру я затихла на полчаса, и это привело всех в страшное беспокойство. Говорили даже, что надобно пожертвовать ребенком, чтобы спасти мою жизнь.

Жюно впал в отчаяние. Мои крики раздирали душу его во всю эту продолжительную ночь страдания. Генерал Лаллеман, тогда бывший его адъютантом, всю ночь провел с ним. Жюно кидался иногда на матрас, положенный на его походную постель в гостиной; но как скоро мои пронзительные крики доходили до него, он вставал и шел к дверям спальни, отделенной от гостиной тремя большими комнатами. Я сказала решительно, что не хочу видеть его прежде, нежели все будет кончено. В эти часы Лаллеман стал его другом и утешителем, всячески успокаивая, потому что совершенно владел собой, между тем как Жюно вовсе потерял голову.

В десять часов утра Марше, сам утомленный, велел позвать Жюно в ближнюю комнату и стал говорить с ним откровенно. Он не скрыл от него, в какой я опасности, но прибавил, что уверен: со мною ничего страшного уже не случится.

Жюно схватил его, и почти оторвал от земли со словами:

— Делайте все, что только может спасти жизнь моей жены; все, слышите ли, друг мой? Вы можете действовать, не боясь от меня никакого упрека.

— Я вас и не спрашиваю об этом, генерал! — отвечал строго Марше. — Вы, наверное, не поняли меня. Жизнь госпожи Жюно в руках моих — как в руках отца.

— Ах, спасите, спасите ее! — лишь повторял Жюно, сжимая руку почтенного акушера.

Когда Марше возвратился в мою комнату, я, как ни была угнетена страданием, тотчас поняла, что он видел моего мужа и говорил с ним. Я подозвала его и просила, чтобы он позволил Жюно прийти ко мне. Меня удивила снисходительность доктора. Но после я узнала, что в ту минуту онемения во мне всячески старались возбудить активность и на протяжении нескольких часов для спасения жизни моей отваживались на все. Но большой перевес все еще оставался на стороне смерти.

Муж подошел и увидел меня, бледную, на постели, справедливо названной ложем страданий. Несчастный залился слезами. Я притянула его к себе обеими руками, обернутыми окровавленными повязками после нескольких кровопусканий, и, целуя, сказала тихо, что он должен дать мне клятву не вмешиваться и оставить природе собственное ее направление.

— Пусть сделает Бог, что ему угодно! Если суждено, чтобы дитя мое заменило меня для тебя, покоримся этому.

Я заплакала и в эту самую минуту снова почувствовала легкую схватку. Марше, который, не сводя глаз, наблюдал за мной со всем вниманием друга и знатока своего искусства, взял Жюно под руку и вывел из комнаты, говоря:

— Ступайте, генерал! Благодарю вас за визит: тут появились слезы, а они стоят десяти кровопусканий. Сейчас стану помогать им и думаю, через час в доме вашем прибавится новый жилец.

Возвратившись ко мне, он схватил мою руку и сделал еще одно кровопускание. Боли тотчас возвратились, и с такой жестокостью, что даже теперь я не понимаю, как могла перенести их.

Крики мои были пронзительны, и Жюно совсем потерял голову. Мы жили тогда на улице Вернейль в доме господина Монтескью. Звуки, раздирающие душу Жюно, слышались в его комнате хоть и не так явственно, но казались ему еще страшнее. Наконец он возвратился в небольшую гостиную, окна которой выходили на улицу прямо против мастерской Ренетта, знаменитого оружейника, чтобы работа циклопов его, ударявших по наковальне, заглушила мой крик; но этого оказалось недостаточно. Около полудня он не мог более выдерживать своего состояния. Услышав какой-то шум в моих комнатах, он побежал туда, но не смел войти. Когда до него дошел новый, еще более горестный стон, он схватил какую-то круглую шляпу, которая попалась ему под руку, и по черной лестнице выбежал во двор, потом на улицу Дюбак, на Королевский мост, и очутился у дверей Тюильри, сам не зная, как пришел туда. «Ничего, — сказал он сам себе, поглядев на свой серый фрак. — Я уверен, что найду там сердце, которое поймет мои страдания».

Он вбежал по лестнице на половину Первого консула и в комнате перед его кабинетом изумил всех бывших там своих товарищей. Но искаженное страданием лицо его и беспорядочный наряд не возбудили ни в ком и мысли о смехе. Когда Первому консулу сказали, что Жюно хочет увидеться с ним, он тотчас велел впустить его.

— Боже мой! Что с тобой сделалось, Жюно? — воскликнул он с удивлением.

— Генерал!.. Жена моя в родах, и я не мог больше оставаться дома… Ее крики раздирают мне душу… — Он не мог больше говорить, потому что слезы стали душить его.

— И ты пришел ко мне ободриться? Хорошо, мой друг. Бедный Жюно, как ты страдаешь! Ах, женщины, женщины!..

Бонапарт велел рассказать обо всем, что случилось со вчерашнего дня, и Жюно признался, что он предчувствует, не зная положительно, что жизнь моя в опасности. Едва он сказал это Первому консулу, как Наполеон понял все в одну минуту и в этот час прискорбия, когда взгляд его проникал в таинственный ужас моего положения, поступил, как самый нежный, лучший брат.

— Мой друг! — сказал он своему верному, преданному соратнику. — Мой старый друг! — Он пожал ему руку: это изъявление дружбы было весьма редким у Наполеона. — Ты хорошо сделал, что пришел ко мне в такую минуту, и я хочу доказать это тебе.

Он вышел из своего кабинета в зал, где стояла статуя великого Конде, и там, взяв