Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Мы видим пример, к чему приводит культура, где вместо твердости – упрямство, вместо рыцарства – солдатчина, вместо силы – бессмысленная жестокость, вместо величия – вагнеровский балаган, вместо культуры – усовершенствованные уборные. А между тем этот мираж держал всех в плену, особенно нас, привыкших смотреть на все искусство через немецкие очки («Раздумья и недоуменья Петра Отшельника», 1914. – Критика, с. 360–361).

Смена отношения к немецкому наследию была одним из идеологических и интеллектуальных последствий мировой войны. Страна, долгие годы воспринимавшаяся как колыбель культуры, по мнению союзников, дискредитировала себя, развязав мировую бойню. Результатом стала переоценка стереотипа о сдержанности и культурности немцев. Вторжению в Бельгию в августе 1914 года сопутствовали ряд кровопролитных сражений и безжалостность немцев к мирному населению, о чем быстро становилось известно европейской и российской прессе[159]. Приведем показательную в своей риторике цитату из очерка «Варвары» Н. Денисюка, опубликованного в одном из августовских номеров «Нивы»:

Германская империя, созданная с мечом в руках, на поле битвы, «на железе и крови», не могла изменить нравов, не могла стать на путь уважения права, личности, солидарности и доброжелательства к другим нациям. <…> века цивилизации прошли над головой германцев, не затронув их души…[160]

Кузмин перемещает действие одного из своих «военных рассказов» – «Серенада Гретри» – в бельгийские локации, демонстративно ставя под ним датировку «август 1914 г.». Бомбардировка и разрушение немецкой армией Реймсского собора, наиболее известный пример «немецкого варварства», вызвал европейский резонанс, скоро пришедший и в русскую литературу[161] – стоит вспомнить, к примеру, рассказ Ф. Сологуба «Острие меча». Кузмин откликнулся на происшествие стихотворением «Вы можете разрушить башни…» с дидактичными строками «Испепеляйте, грабьте, жгите! / Презренье вам ответ – не страх» (Поэзия 2006, с. 67).

Одним из основных литературных жанров первых военных лет стал небольшой рассказ из военной или тыловой жизни: он предоставлял возможность обратиться к актуальным событиям, не прибегая к сложным повествовательным формам, а также давал широкий простор для морализаторства. Военная литература сосредоточилась на судьбе обычного человека на войне, в чем можно видеть влияние «Севастопольских рассказов» Л. Н. Толстого. Изображение войны вне войны – характерная особенность и «Военных рассказов» Кузмина. Действие в них протекает вдали от непосредственных боев – в тылу («Третий вторник»), перед отправкой на фронт («Пятеро путешественников»), в отдаленных от войны местах («Ангел северных врат», «Кирикова лодка»). Единственный рассказ, действие которого связано с полем битвы, – «Два брата» – имеет сюжетную лакуну в месте описания боя: героя оглушают в самом начале сражения, и он приходит в себя уже в госпитале.

Несложен и положенный в основу кузминских рассказов пафос: его протагонисты, переживая происходящее с ними, меняются внутренне, обретая в экстраординарных ситуациях утраченные нормы морали[162]. Внутреннюю силу чувствуют героини «Правой лампочки», «Третьего вторника» и «Серенады Гретри»; в святочном рассказе «Ангел северных врат» пришедшее из ниоткуда спасение оказывается божьим промыслом и т. д. Нехитрая мораль помещается в финал рассказов, как, например, в последние строки «Двух братьев»:

– …теперь я знаю, как быть счастливой!

– Думать о других?

– Нет. Это похоже на мораль. Но давать всем приближающимся нужное им счастье. Любить их (Проза, т. 5, с. 347).

Типичной чертой «военных рассказов» тех лет была циклизация: сборники «военных рассказов» опубликовали Сологуб («Ярый год», 1916), Тэффи («Зарево битвы», 1915) и многие другие. В издательстве «Лукоморье» вышел специальный сборник «Лукоморье. Сб. 1. Военные рассказы» (1915), в который вошел и один рассказ Кузмина («Обыкновенное семейство», 1915).

Как кажется, есть все основания солидаризироваться с мнением критика «Русских записок» о типичности прозы Кузмина:

«Военные рассказы» г. Кузмина кажутся нам чрезвычайно типичными для современной военной беллетристики. <…> Требовались поскорее и в значительном количестве рассказы и повести, ура-патриотические, шовинистические, в одну сторону обличительные, в другую панегирические, с наступательным фронтом и сентиментальным тылом, без колебаний и оттенков; время военное. И литература откликнулась на этот спрос с готовностью и быстротой[163].

Перед нами будто бы та литература, которая не таит в себе никаких загадок и исчерпывающе может быть описана через магистральные тенденции своего времени.

Однако такой ответ не приоткрывает все тайны «Военных рассказов». Патриотизм, энтузиазм и обличительный пафос в литературе мог выражаться многими способами. Сам Кузмин прибегал к нескольким: в то время как его проза появлялась на страницах популярных изданий, стихотворения, посвященные войне, выходили в «Аполлоне». Творчество автора расслаивалось на небольшую часть, предназначенную для узкого круга, и более значительную, адресованную широкому читателю. Посмотрим пристальнее на тот «литературный продукт», который Кузмин предлагал массовой аудитории.

На первый взгляд, восемь «военных рассказов», составивших книгу, представляют собой типичную новеллу с пуантом: пришедшая на любовное свидание женщина дезинформирует вражеский отряд («Правая лампочка»), неожиданный помощник оказывается ангелом («Ангел северных врат»), а мальчишка, мечтающий о славе, попадает на страницы газеты («Пять путешественников»).

Однако рассказы внутренне неоднородны. В трех новеллах («Пастырь воинский», «Кирикова лодка», «Третий вторник») и без того упрощенная фабула сокращается до минимума: в центре остается событие, почти не значимое для героев, а доминантой становится установка на рассказывание (она ощущается читателем вследствие очевидной нетождественности рассказчика автору). Именно в «Военных рассказах» Кузмин начинает широко использовать возможности перволичного повествования и прибегает к сказу. Так, «Третий вторник» построен как монолог героини о том, что происходит с ней после отъезда на войну мужа. Редуцирование роли автора как повествовательной инстанции высвечивает внутренний конфликт героини, при этом позволяя не объяснять полностью ее решения и поступки:

Он так боялся, так волновался, что мне сделалось слегка неловко. Он был очень красив, но бесконечно далек. За окном, не переставая, шел дождь. Мне делалось просто скучно. Может быть, Ипполит прав и я разлюбила его, ведь иногда это случается очень неожиданно. Он ждал объяснений, но как объяснить то, чего сама не понимаешь? (Проза, т. 5, с. 82)

В «Правой лампочке» можно найти случай использования несобственно-прямой речи, когда точка зрения героини подспудно вторгается в речь повествователя: «Она была свободна, и Штейн ей начинал нравиться; притом перспектива длительной и роковой страсти с его стороны ее не только забавляла, но и приводила в волненье» (Проза, т. 5, с. 329). В центре рассказа «Кирикова лодка» не происшествие – уход молодого человека на войну, – а языковая среда мира старообрядцев и их нравы, представленные через диалоги, которые занимают большую часть текста. Языковые неправильности и просторечия воссоздают стихию жизни, а ритм разговорной речи заменяет собой отсутствующий сюжетный:

– Вот погоди, сестре Киликее