Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм
Гуго фон Гофмансталь, Георг Тракль и Георг Гейм напечатали свои великолепные стихи в неполные двадцать лет. Гёте в двадцать четыре года написал первый вариант «Фауста», а в двадцать пять «Вертера», Георг Бюхнер, ушедший из жизни в двадцать четыре года, оставил нам «Дантона» и «Войцека», Томас Манн в двадцать один год начал писать «Будденброков», Роберт Музиль в двадцать пять лет создал «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса». В ранних же произведениях Ремарка, будь то стихи, рассказы или романы, не найти сколько-нибудь заметных признаков мастерства будущего писателя. Меланхолия, мировая скорбь, склонность к философским размышлениям, общая тональность с нотками романтики, мечтательности и грусти — всем этим тоже будет пронизана ткань его больших романов. Но Ремарк не принадлежал к числу тех, чей талант раскрылся в молодости. Ему понадобились годы, чтобы заговорить своим языком и найти свои темы.
Об этом свидетельствуют и записи в дневниках, которые Ремарк вел — с большими перерывами — с осени 1918-го до 1955 года включительно. Записи на первых страницах очень интимны, повествуя о любовных страданиях, об упоении любовью, о приступах отчаяния, которые испытывает человек, постепенно мужая и задумываясь о своей судьбе. Он боготворит дочь начальника госпиталя Марту, актрису Люцию, девушку по имени Хедвиг, именно они в эти месяцы у него явно в фаворе, им он пишет пространные письма, скорее всего, вовсе не отправляя их, вновь и вновь и с горечью в сердце вспоминает Фрица Хёрстемайера. Если в переписке с товарищами по фронту он небрежно-ироничен, то в дневниках это человек колеблющийся, а то и нерешительный, отводящий взгляд от повседневной реальности еще не окончившейся войны.
Однако уже в ранний период в нем рождается мелодия, которая, звуча пока не очень ясно, будет потом возникать вновь и вновь и определит его отношение ко многим женщинам, встреченным им на жизненном пути. Так, 15 августа он записывает: «Я не требую платонической любви! Но не желаю и любви только чувственной!.. Неверности нет, как нет ни греха, ни добра и зла... Эти мысли навеяны сегодня тобой, Люция, ибо, обрученная с другим, ты была моей возлюбленной три часа, полных блаженства... Будь эти прожитые нами вместе часы лишь экстазом плоти, обратная реакция не замедлила бы последовать: отвращение и обоюдное презрение!.. Любовь — это высшая гармония, созвучие умов и сердец, рожденное плотью. То, что нужно для брака, я назвал бы дружбой. Любовь — это упоение!.. И значит, нельзя обвинить в измене женщину, которая любит другого!» Чувство вины мучает неугомонного любовника. Оно не оставит его до конца и в зрелом возрасте. «О, как бы мне не стать преступником во второй раз! Я вырвал Хедвиг из ее в муках завоеванного и столь желанного ею покоя, увлек в омут моей беспокойной жизни и сделал ее несчастной. Чтобы теперь, получив скоротечное удовольствие, повергнуть в горькое разочарование еще одну женщину? Порой я страшусь самого себя, страшусь тех сил, которые играют мною, скрываясь в какой-то черноте». Порой записи на этих страницах звучат так, будто сделаны рукой самого Рихарда Вагнера: «Вопреки всем желаниям и всем страстям. Финалом может быть только отречение!»
Людям в его возрасте свойственно выражаться именно так, и, ведя в эту пору дневники, Ремарк вовсе не думает о том, что когда-нибудь их опубликует. Это попытки обрести в себе уверенность, преодолеть страхи, избавиться от меланхолии, от угнетенного состояния духа. Не следует поэтому переоценивать написанное на этих страницах. Они лишь бросают свет на тогдашнее мироощущение Ремарка и дают некоторое представление о содержании его первых опусов и языке, которым они написаны.
Ранние дневниковые записи, первые стихотворения и появившийся вскоре роман — все это вместе ясно свидетельствует о душевном кризисе Ремарка, его действительных и вымышленных страданиях, беспокойной фантазии, попытках нащупать дорогу в воображаемый писательский мир. Он несчастлив — даже когда восторженно славит счастье. Месяцы пребывания на фронте вырвали его из идиллии довоенного времени. Ремарк еще не осознает, что приключившееся с ним — это не только его судьба, а судьба целого поколения. Драма молодых людей, вернувшихся с полей войны в мирную жизнь и не находящих в ней смысла, участь «потерянного поколения» («lost generation» — впервые его так назвала Гертруда Стайн) взволнует во второй половине 1920-х годов Эрнеста Хемингуэя, Фицджеральда и других, прежде всего американских, писателей. Время вырвалось из проторенной колеи, после войны многое перестанет быть тем, чем было...
С политической точки зрения, в эти недели завершается существование кайзеровского рейха. Именно тогда происходят события, которые определят расстановку сил в стране в ближайшие годы и станут историческим фоном действия в нескольких романах Ремарка. Германский фронт летом 1918-го вот-вот рухнет. Гинденбург и Людендорф попытались предотвратить неизбежное поражение, бросив войска в отчаянное наступление. Но во Францию уже прибыли первые американские полки, да и арсеналы противников рейха пополнились вооружением и снаряжением, переброшенным с другой стороны Атлантики. 28 сентября рейхсканцлера Гертлинга вызывают в ставку Верховного командования и, к его неописуемому ужасу, требуют немедленно начать переговоры о перемирии. Социал-демократы и — отчасти — либералы добивались парламентской демократии на протяжении десятилетий, а Людендорфу ее экстренно подавай. Но архиреакционер Савл не стал демократом Павлом. Цель у коварного стратега совсем иная: возложить вину за поражение на ненавистную СДПГ. Разглагольствуя о «долге» и прусских добродетелях, господа из вильгельмовской элиты самым позорным образом уходят от ответственности за свое легкомысленное поведение. «Они заварили кашу, пусть они ее и расхлебывают», — говорит Людендорф. «Немецкий народ — это банда мерзавцев, пусть в день возмездия ни одна пуля не пройдет мимо цели», — говорит кайзер. И оба бегут за границу. Гинденбург становится автором тезиса об «ударе ножом в спину», и даже Фридрих Эберт способствует сокрытию правды, приветствуя возвращающихся с фронта возгласом: «На поле брани — не побеждены!» «Ноябрьские преступники» названы, и ничто не будет будоражить умы немцев в трудные годы становления республики сильнее, чем мнимое предательство социал- и прочих демократов, «сдавших страну Антанте» и подписавших в Версале мирный договор. Именно консерваторы, развязавшие и проигравшие войну, ложью и клеветой подтачивают опоры республики — первой в тысячелетней истории германских земель.
За предложением о перемирии следует восстание матросов в Киле, служа примером для таких же революционных действий по всей стране. Образуются Советы солдатских и рабочих депутатов, вспыхивают уличные бои, в рабочем движении намечается раскол, задача, стоящая перед социал-демократами с их большинством в парламенте, — невыполнима. Внести в хаос порядок действительно не получается. Свирепствуют офицеры добровольческого корпуса. Подавлены восстания коммунистов и их приверженцев в Баварии, Гамбурге и других местах молодой республики. Страна охвачена стачками, капповский путч сорван всеобщей забастовкой. В Баварии, Рейнской области и Саксонии сепаратисты пытаются разрушить целостность государства. В Верхней Силезии идут кровавые бои с польским населением, а в ноябре 1923-го в Мюнхене, близ Зала баварских полководцев, полным провалом заканчивается путч дилетантов: верные правительству солдаты встречают их оружейным огнем. Во главе колонны шли два господина: Гитлер и Людендорф.
Можно сказать, что события на фронтах не находят сколько-нибудь серьезного отражения в дневнике Ремарка. Но он с растущим беспокойством следит за развитием общей ситуации. И это, заметим, при всей его увлеченности поэзией и женской красотой. Мысли о войне и будущем Германии он зафиксирует лишь в одной записи — после «долгого разговора с товарищем, вице-фельдфебелем Лейглом», — но они предельно ясны. Конечно, в первую очередь он хотел бы «избавить не только искусство, но и жизнь от всего прогнившего, застойного и наносного, очистить оперетты и водевили от пошлости», но ему важны и политические требования. И он формулирует их с отвагой мятежника: «Устаревшие методы воспитания — на свалку, в случае необходимости бойкотировать всю работу школ, решительно улучшить условия жизни народа, провести земельную реформу, отвести от молодежи угрозу ее милитаризации, объявить войну милитаризму в любых формах его проявления. Сплоченными действиями препятствовать принятию законов, фактически поощряющих издевательства и угнетение... Не думайте, что молодежь Германии умирает и страдает из любви к кайзеру и Отечеству! Выбросьте такие мысли из ваших черепных коробок! Патриотизм — это для тех, кто на войне наживается или имеет броню!»
