Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
— Ступайте в павильон Флоры и скажите дежурному адъютанту, чтобы он ввел вас ко мне. Скажите это моим именем; я хочу говорить с вами подробнее.
Леваше возвратился к своим спутникам, которые уже почитали дело неудавшимся и удивились неожиданному успеху. Они все трое вошли к Первому консулу. Когда их ввели в ту гостиную, где он обыкновенно принимал депутации, они увидели его, облокотившегося на карту и окруженного генералами, словом, в подходящем положении для того, чтобы принять подарок второго города государства. Леваше едва начал свою речь, как Евгений Богарне, который также был там, не удержался и заметил вполголоса, что этот мундир похож на театральный костюм. Замечу, что полковник Богарне говорил правду, а кроме того, он был так весел и остроумен тогда! Но Первый консул, понимая всю важность этой аудиенции, благосклонно заявил, что очень симпатизирует городу Лиону и в доказательство будет носить мундир, подаренный ему.
— Не скрою от вас, — прибавил он, — что мне трудно будет привыкнуть к этому костюму, но моя решительность будет в таком случае иметь еще большую цену.
Вот история о красном мундире, который показался нам таким удивительным в первый раз, когда мы увидели его на Первом консуле. Тогда не было сегодняшнего двора и ничего, что могло бы позволить предположить подобное. Но Наполеон всегда радовался, когда видел кого-нибудь из нас в одежде из Лиона.
Глава VII. Коронация и новый двор
Генерал Удино заменил моего мужа в командовании аррасскими гренадерами. Когда мы оставляли Аррас, куда сумели привлечь изобилие и где жители принимали нас с братским радушием, Жюно печалился — он полюбил этот город.
Разговор с императором в тот вечер, когда состоялся смотр его дивизии, остался драгоценным воспоминанием для его сердца.
— У тебя много качеств, Жюно! — сказал ему император. — Твоя храбрость не знает границ, и только твоя горячая голова мешает этой храбрости. Ты доказал мне, с тех пор как находишься здесь, что ты можешь сделать. Когда я встречаю такие качества в человеке, на которого могу положиться, как на тебя, это, мой друг, счастье для меня!
Жюно соединял с воспоминанием об этих словах какое-то очарование, отблеск которого освещал в его глазах и город Аррас, и армию, и всё, что связывало с ней. Когда мы отправились в Париж на коронацию, Жюно не предполагал, что увидится со своим благодетелем только на поле битвы; однако он был растроган, прощаясь с ним. Шестого брюмера XIII года он получил два официальных письма с приглашением присутствовать на коронации. Слог этих писем так мало известен и так замечателен, что я помещаю их целиком.
«Господин Жюно, великий офицер Почетного легиона!
Божественное провидение и законы Империи сделали императорское достоинство наследственным в нашей фамилии, и мы назначили одиннадцатый день будущего месяца фримера днем нашего посвящения и коронования. Мы желали бы в этом случае соединить всех граждан, составляющих французский народ; но, не имея возможности совершить это дело, столь драгоценное сердцу нашему, и желая, чтобы этот торжественный день сиял блеском собрания выдающихся граждан, посылаем вам это письмо, дабы вы находились в Париже не позднее 7-го числа будущего месяца фримера и о приезде своем дали знать нашему обер-церемониймейстеру. Просим Бога, да хранит Он вас под своим святым и великим покровом.
Наполеон.
Писано в Сен-Клу, 4 брюмера XIII года».
Другое письмо с идентичным содержанием было обращено к Жюно как к великому офицеру Империи.
Таким образом, коронование должно было совершиться 11 фримера (2 декабря). Однако оставалось еще не только закончить некоторые приготовления, но и выполнить некоторые обязанности. Папа приехал в столицу Империи освятить и благословить владение троном, занятым не силою произвола, но заслугами истинными, которые оказал умирающей Франции тот, кто готовился быть единогласно признан законным ее властителем. Все, что было тогда великого в Европе, все, что было возвышенного в науках, искусствах и литературе, собралось на этой удивительной церемонии. В самой Франции опустели целые области, и Париж сделался городом легендарным: в продолжение двух месяцев до и после коронования он представлял собой зрелище, какого уже не представить больше никогда. Там, конечно, и впредь будут фейерверки, раздача напитков и народные празднества; будут, может быть, даже папы, приезжающие короновать королей, но не увидят больше целого народа, сплетающего венок, который должен благословить папа римский, призванный желанием этого самого народа. Не увидят и человека, превосходящего воспоминания и надежды, вызывающего столько любви и преданности. Об этом чувстве можно вспоминать, но трудно описать его — оно останется услаждением и очарованием моей старости.
Оставляя Аррас, мы искренно сожалели, что расстаемся с семейством префекта. Я уже говорила о господине Лашезе, и всякий раз, когда имя его и достойной супруги его всплывает в моей памяти, меня охватывает доброе чувство. Они заботились о нас во все время нашего пребывания в Аррасе, и без них грустно было бы нам в этом городе, где еще не остыли страсти партий и тяжелые воспоминания. В высшем классе были семейства, претерпевшие, конечно, большие страдания; но безумная ненависть этих семейств простиралась на все, что касалось революции. В некоторых из городских домов разместили офицеров, и жившие там благородные семейства полагали, видимо, что к ним пришла чума. Но ужас и гнев их сделались более чем смешны, когда было объявлено о короновании. Я провела еще три или четыре недели в Аррасе после отъезда Жюно в Париж и видела самые нелепые сцены.
Приехав в Париж, я нашла свой дом наполненным семейством Жюно. К генералам, сенаторам, государственным советникам — ко всем, кто принадлежал к правительству, — приезжали из городов и деревень их друзья и родственники. Париж, всегда и так оживленный, представлял собой в это время, особенно в некоторых кварталах, одну беспрерывную толпу, радостную и спешащую. К кому-то торопились за билетами для церемонии; у другого нанимали окна, из которых можно было видеть процессию. (И в этом отношении любопытство было так велико, что одно известное мне семейство из Артуа, приехавшее поздно, когда уже нельзя было достать билеты в Нотр-Дам, заплатило за одно окошко во втором этаже триста франков! А это было семейство доброе и
