Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Имя господина Лиможа напоминает мне один анекдот, довольно смешной, в котором он играет ведущую роль.
Он был тогда банкиром и собрался ехать в Бордо по своим коммерческим делам. Вечером накануне отъезда он пошел в театр. В кармане у него была черепаховая табакерка, инкрустированная внутри и снаружи золотом, с превосходной миниатюрой работы Огюстена, изображавшей портрет жены с сыном на руках. Их дитя, тогда двухлетнее, отличалось ангельской красотой; госпожа Лимож тоже была прекрасна; и все это составляло прелестную картину. Господин Лимож то и дело вынимал свою табакерку, чтобы полюбоваться портретами. Выходя после спектакля, он подал руку одной знакомой даме, но вдруг почувствовал, что его толкают. Он обернулся и обнаружил подле себя какого-то молодого человека, приятного лицом и обращением, который просил извинить, что толкнул его. Возвратившись домой, Лимож обнаружил, что табакерка похищена, и это жестоко оскорбило его. Табакерка была для него дважды драгоценна — и по своей цене и по предмету миниатюры. Он напечатал в газетах объявление, в котором описывал потерянную табакерку и обещал десять луидоров награды тому, кто принесет ему хотя бы только миниатюру. Но дела заставляли его срочно уехать из Парижа в Бордо, а возвратившись через два месяца, он нашел у себя дома адресованный ему сверток. Можно вообразить радость его, когда он обнаружил в нем хоть и не всю табакерку свою, но лишь миниатюру, и письмо, довольно любопытное, которое привожу здесь.
«Милостивый государь! Понимаю ваше сожаление по поводу потери миниатюры, которую имею честь теперь доставить вам. Такое прелестное дитя, такая прекрасная женщина должны составлять усладу и гордость человека, имеющего право живописать их. Но позвольте мне заметить вам: у кого есть дитя и супруга столь прелестные, кто нанимает Огюстена рисовать их и носит живопись его на табакерке, у того табакерка должна быть вся золотая, а миниатюра — осыпана крупными бриллиантами. Это было бы гораздо почетнее для них и выгоднее для меня.
Имею честь свидетельствовать вам мое почтение.
Вор.
P. S. Вы обещаете десять луидоров в награду тому, кто вернет вам миниатюру. Право, это немного сомнительное обещание, потому что, верно, вы не почитаете меня таким простаком, который решится на подобный опыт. Но я увижу, с тем ли вы даете обещание, чтобы исполнить его. Положите десять луидоров в карман и приезжайте в театр Фавара; я получу плату своими руками».
Лимож поспешил положить в карман десять луидоров и в самом деле отправился в театр, но напрасно: вор, не столь удачливый с другими, как с ним, уже сидел под стражей.
— Как, — сказала я Лиможу, — вы положили десять луидоров в карман и имели терпение позволить обокрасть себя еще раз?
— Почему же нет? Я обещал; по совести, надо было исполнить обещание. Нет сомнения, что это был мошенник; но я должен был свято сдержать свое слово, тут нечего и сомневаться.
Глава IX. Император влюблен
Прежде моего отъезда одно событие должно было привлечь внимание к императору больше, нежели ко всякому другому человеку в таком положении: он влюбился от чистого сердца, и, если угодно сказать определеннее, он и был влюблен только в этом случае и еще один только раз.
Женщина, в которую влюбился император, пользовалась известностью. Она была прелестна, и я вполне понимала, что привлекало в ней. Любопытно было видеть, какое волнение вызвало это событие! До тех пор никто и не думал, чтобы император был повержен. Конечно, иногда случалось ему обращаться к какой-нибудь женщине, но, правду сказать, это походило почти на оскорбление, по крайней мере так всегда казалось мне. И после всякий раз, когда он обращал на кого-нибудь внимание, случалось то же самое. Только в этом случае, о котором я упомянула, в нем увидели нежность и внимание — всегдашние признаки истинного чувства. Наполеон не был способен любить страстно, с увлечением; но он любил г-жу *** так, как мог.
Я, может быть, первая заметила это событие, потому что любовь такого властителя, как Наполеон, конечно, есть событие, и даже важное. Военный министр давал бал во время коронации. Женщины сидели за ужином вокруг разных столов, потому что различия уже были восстановлены и то прекрасное время свободы, когда нас заставляли по-братски обедать на улице и отрезали голову тому, кто не шел туда пировать с дворниками, осталось в прошлом. В 1805 году у нас была Империя, двор и, следовательно, различия. Стол, за которым сидела императрица, считался почетным столом. Г-жа *** принадлежала ко двору и сидела за этим же столом, я находилась подле нее. Император не хотел садиться и ходил вокруг стола, разговаривая с каждой дамой. В тот вечер он был удивительно мил и добр, так что празднество напоминало нам все, что рассказывали о празднествах Людовика XIV. Тогда мы еще удивлялись этому царствованию; после мы опомнились и хорошо сделали. Но, повторяю, тогда мы не имели никакого примера и были только ученики. Что ж, мы не замедлили сами сделаться учителями…
Император, как я сказала, ходил по гостиной, находя для каждого приятное слово с той любезностью, с которой умел это делать и которая была непобедима. Он разговаривал с императрицей как настоящий кавалер, выхватил из рук пажа тарелку и подал ей, словом, был очень мил, тем более что это не часто случалось. Но он хотел быть любезным только для одной женщины и не хотел, чтобы это заметили, — это уже было доказательством любви. Наконец он подошел к нашей стороне, потому что долго маневрировал, прежде чем приблизился, но сначала заговорил не с моей соседкою. Он стал спрашивать у меня, много ли я танцевала, везу ли с собой в Португалию всякие изящные безделицы, которые советовал он мне взять, чтобы они для тамошних женщин служили образцом хорошего вкуса, а я сама — образцом любезности и приятности. Я изумилась вежливости его слов и обращения. Император облокотился на спинки наших двух стульев, так что был между г-жою *** и мной. Она хотела достать фарфоровую корзинку с оливками, но не могла дотянуться. Император потянулся, взял корзинку и поставил ее перед г-жою ***.
— Вы напрасно кушаете вечером оливки: это не здорово, — сказал он. Тут было совсем иное, нежели любезность, — император заботился о здоровье женщины.
