За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Весь конец октября семья Булгаковых не могла нарадоваться.

– Это мои молитвы помогли, – говорила Варвара Михайловна, сидя в кругу семьи за самоваром, стареющая пятидесятилетняя женщина. Светлая королева, как называл ее старший сын Мишенька, унаследовавший все черты лица матери, синие живые глаза, русые волосы, очертания носа, губ, щек. – Я денно и нощно молилась Пресвятой Богородице, архангелу Михаилу.

– Каб за всех недугующих так молились, все бы исцелились, – подражая голосу дьячка, пропел старший сын. – Спасибо, конечно, мама, но молитвы ни при чем. Всему торжество – человеческая сила воли.

– Что ж, похвально, похвально-с, – бормотал Карум.

– Да ладно вам! Сила воли! – не удержалась Татьяна. – За все спасибо Ивану Павловичу. Это он придумал способ. Сказать, какой?

– Никакого способа нет и быть не может! – возразил Михаил.

– Есть способ. Я каждый раз приносила от Ивана Павловича ампулы с уменьшенной дозой. А ты не замечал, думал, там все то же. Иван Павлович, скажите же всем!

– М-да, м-да, – пробормотал Воскресенский, – это правда. Но такая методика очень редко срабатывает. Я почему-то уверовал в Михаила, и он не подкачал. Здесь нужно соединение методики с желанием больного вылечиться. Так что и сила воли пациента немалую роль сыграла.

– Сила слова! – сказал излечившийся. – Я дал себе слово и сдержал его. Думаете, я не знал о снижении концентрации? Будьте покойны, быстро догадался. Но я крепил себя словом, и морфýшка стал мне не страшен.

– Как вы сказали? Морфýшка? – переспросил Леонид Сергеевич. – Любопытно. То есть не морфий, а морфýшка. Забавно.

– А вы, господа, верните-ка мне мой браунинг, – обратился Михаил к братьям Николаю и Ивану. Николай послушно отправился в свою комнату и принес фронтовое оружие:

– Надеюсь, более не понадобится его прятать.

– А между тем, господа, на Украине назревает нехорошее, – сменил тему Карум. – Петлюра в тюрьме, но его сподвижники из Национального союза готовят заговор против гетмана. Пренеприятная публика. Все эти Петлюры, Васюры, Сосюры… Хотят не частичной, а полной украинизации.

– Мало им того, что гетман наукраинил. Все вокруг теперь украинское, – негодовал Михаил. – Мне уже сны на малороссийском наречии снятся. Колы да булы, тоби да мэни.

– А я вот довольно легко освоил украинскую мову, – признался с гордостью Карум. – Даже слова «оливець» и «паляныця» произношу так, что ни один хохол не придерется.

О, прекрасный октябрь! После избавления от морфýшки хотелось каждый день веселиться, а уж простое алкоголическое похмелье в сравнении с тяжелыми морфинистскими ломками – тьфу, да и только!

Но наступил ноябрь. И в воздухе запахло жареным. Началось с того, что в дом № 13 в очередной раз ввалилась компания Мишиных друзей-собутыльников, коих Леонид Сергеевич, искренне ненавидя, именовал пандемониумом. В оную группировку входили следующие деятели.

Во-первых, Колька Сынгаевский, он же Николай Первый, высокий, худощавый и красивый офицер двадцати трех лет, успевший повоевать с немцами, а недавно призванный в гетманскую армию, но по большей мере праздно шатающийся. Он имел странную особенность: правый глаз черный, а левый почему-то зеленый, но благодаря этому в Колюню легко влюблялись девушки, склонные к мистике и всяким курьезам.

Во-вторых, другой красавец – невысокого роста двадцатилетний Юрка Гладыревский, блестящий выпускник московского Александровского училища, за полгода из юнкера ставший подпоручиком элитного лейб-гвардии стрелкового полка, который немцы прозвали сердитым. Зимой 1917–1918 годов он доблестно сражался на германском фронте, затем лично вывел дивизию и привел ее в Киев, где жили его мать и младший брат. Здесь его зачислили офицером штаба к генерал-лейтенанту князю Долгорукому. Гладыревский искренне считал, что у него настоящий оперный голос и петь ему предстоит либо в Москве, которую вскоре освободят от большевиков, либо в Ла-Скале, ежели такового освобождения не случится:

– Знаете, за что в Жмеринке в меня влюбилась графиня Лендрикова? За то, что, исполняя эпиталаму, я вместо «фа» взял «ля» и держал его пять тактов!

И, в-третьих, еще один Колька, он же Николай Второй – наивный, малость глуповатый и очень неуклюжий студент Судзиловский, ни разу не ушедший из дома Булгаковых, чего-нибудь не разбив, не повредив, не поцарапав.

А ввалились они в один из ноябрьских ветреных дней с кучей бутылок и полными пакетами закусок, дабы сообщить важнейшее известие:

– В Германии революция!

– Вильгельм обосрался!

– Точь-в-точь, как у нас Николаша в прошлом году!

Весь пандемониум во главе со своим атаманом Мишкой Булгаковым быстро напился и горестно припомнил судьбу последнего русского императора, о расстреле которого ходили противоречивые слухи.

– Жив! – крикнул Гладыревский. – Я лично слышал из уст гетмана, что он видел его при дворе Вильгельма.

В последнее время Гладыревский бессовестно сочинял, будто стал приближенным у Скоропадского и тот доверяет ему многое.

– Император убит, – побледнев, произнес Судзиловский.

– О нет, не убит, – засмеялся Гладыревский счастливым смехом. – Гетман не станет врать. Когда он в Берлине представлялся императору Вильгельму, вдруг портьера раздвинулась, и вышел наш государь. Он сказал: «Успокойтесь, господа, езжайте на Украину и там формируйте великое ополчение, которое я сам поведу на Москву». И прослезился.

Семейство Булгаковых на даче в Буче под Киевом. В центре – Варвара Михайловна со вторым мужем Иваном Павловичем Воскресенским. За ее спиной – М. А. Булгаков

[Государственный литературный музей]

– Вранье! – воскликнул Сынгаевский. – Убита вся семья.

– Император убит, да здравствует император! – крикнул Судзиловский и первым стал во все горло орать «Боже, царя храни!», а весь пандемониум тотчас подхватил:

– Си-и-ильный, державный! Царствуй на славу, на славу нам!

Тотчас же прибежал Карум:

– Господа! Господа! Где у вас ум? Где совесть, в конце концов? Ведь не только вас, но и всех обитателей дома арестуют!

– Кто? Немцы? Шиш им! – взвизгнула и разбилась тарелка, упав на пол из-за очередного нелепого движения Судзиловского.

– Я сам офицер штаба, адъютант Долгорукого! – выпятилась грудь Гладыревского. – И я лицо, приближенное к гетману.

– А я просто в капусту порубаю! – заорала пасть Сынгаевского.

– Да уж, устроили вы тут краковяк! – плюнул и ушел Карум, успев услышать, как Гладыревский спросил у Булгакова:

– И как угораздило твою Варьку за такого сухарика выйти? Лучше б за меня. Ведь ты знаешь, как я люблю ее! О, всемирнейшая несправедливость!

– Она и впрямь эффектна, – признал Сынгаевский.

– Я тоже влюблен в нее, господа. Как нам быть в таком случае? – капризно вопросил Судзиловский.

– Никак, – ответил присутствующий брат Николай. Его под именем Николая Третьего недавно включили в состав пандемониума. Самый младший брат Ваня пока что сохранял статус кандидата и не принимал участия в пьянках.

– Ты еще маленький у нас, – обратился к Судзиловскому Булгаков. – Колесик, ты сейчас