Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Кто это подъезжает там? — спросил император. — Это почтовый экипаж. Но мы, кажется, не ожидаем новостей этим утром?

Чем пристальнее глядел он в подзорную трубу, тем менее казался встревоженным, скорее, желающим угадать, кто бы это мог быть.

— Это какой-то генерал, — сказал он наконец. — Если бы только было возможно, я подумал бы, что это Жюно. Давно ли писал ты ему, Бертье?

Бертье сказал.

— Ну, так это не может быть он. Ему надобно проехать тысячу двести лье до нас; а с самым горячим желанием…

Дежурный адъютант вошел и доложил о генерале Жюно.

— Черт возьми! — сказал Наполеон, идя ему навстречу. — Только ты можешь приехать накануне большой битвы, проскакав для этого тысячу двести лье и оставив посольство ради пушек. Теперь надобно тебе только получить рану в завтрашнем бою.

— И я надеюсь, государь, но лишь последнюю пулю, — отвечал Жюно смеясь. — Русские должны дать мне подежурить при вашем величестве.

— А только это и осталось, мой друг! Ты приехал слишком поздно: все корпусы розданы, и даже твои славные аррасские гренадеры получили достойного командира.

— Да, — сказал Жюно, — я не жалею, что оставил их ему: он поведет их мужественно. Государь, я вознагражден за все тем, что буду опять при вас, как в Итальянской армии. Это счастливое предзнаменование.

Император покачал головой, но задумчивый вид его не выказывал ни малейшего беспокойства. Напротив, он улыбался, а улыбка его внушала уверенность. Он прохаживался по комнате, которая служила ему кабинетом, и его спокойствие могло разуверить самых робких. Он спросил у Жюно о моем здоровье и о том, не от ревности ли к бразильской принцессе я заболела.

Жюно засмеялся.

— Неужели она в самом деле так дурна, как говорят? — спросил император. — Безобразнее своей этрурской сестры? Это было бы трудно…

— Она безобразнее всего, что только есть безобразного, — отвечал Жюно.

— Правда? — воскликнул император. — Кто бы поверил?.. Безобразнее королевы Этрурской?

— Несравненно.

— Ну а принц-регент?

— Во-первых, он глуп, а о безобразии его ваше величество может судить по тому портрету, который жена моя сделала двумя словами, впрочем, совершенно справедливо. Она сказала, что принц Бразильский походит на вола, мать которого взглянула на орангутанга.

— Она сказала это? — спросил император засмеявшись. — Злюка! И это правда?

— Совершенная, государь.

Император задал множество вопросов о Португалии и Испании, и это в такую минуту, когда голова его, конечно, была занята идеями более вдохновенными. Поистине, в этом человеке все удивительно.

Между тем как Жюно оставил дипломатическую тогу и снова явился с саблею и в шпорах гусара, чтобы служить отечеству в дни новых торжеств его, вблизи нас происходили странные и ужасные события. Несчастная Трафальгарская битва прогремела и поглотила последнюю надежду нашей морской славы. Я жила тогда в Лиссабоне и вблизи видела все ее последствия; видела без прикрас, какими лесть старалась прикрыть несчастье нашего оружия, столь печально противоположное лаврам Аустерлица.

Я возвращалась в Лиссабон из Калдаш-да-Раинья, где восстановила свое здоровье. Оставив за собой пески Обидоса, я достигла реки Тежу и села там в придворный баркас, которую для меня приготовили.

Это произошло 21 октября. Погода, сначала довольно хорошая, вдруг изменилась, наступила совершенная тишь. У меня было двадцать гребцов, и мы не беспокоились, когда спускались по реке; но вскоре ужаснейшая гроза разразилась над нами, и с таким бешенством, что мы увидели близкую опасность. Господин Шерваль почувствовал приступ морской болезни, потому что мы были уже в тех водах Тежу, которые подчиняются закону моря. Мне боковая качка не делала ничего плохого; но когда шлюпка наша качалась с носу на корму, это убивало меня.

Уже два часа ветер бросал наше маленькое суденышко по волнам, и с самой вершины их погружал его почти до дна, так что оно могло разбиться. К счастью, со мной не было моей дочери, и я боялась только за себя, а этот страх никогда не смущал моего хладнокровия. Однако смерть была так близко, что я уже думала, как бы ухватиться за жизнь. Мне только исполнилось двадцать лет. Тяжело видеть перед собой смерть в такие годы! Но все обошлось, и в тот же вечер я сидела в своей маленькой желтой гостиной в доме французского посла, лаская дочь свою, среди нескольких друзей, спокойная, почти счастливая, слыша разъяренные порывы ветра и уже не страшась их. О, сколько раз вспоминала я этот вечер! Это был день Трафальгарской битвы.

Прошло дней пять после моего возвращения. Буря, истощив свою жестокость, утихла, и лазурное небо Лиссабона блистало снова. Солнце, осеннее, но несравненно прекраснее солнца наших лучших дней лета, светило на чистом безоблачном небе. Мы с семейством австрийского посла Лебцельтерна составляли план прогулки за город, когда утром меня пробудили пушечные выстрелы, от которых дрожало наше легкое жилище[164]; они повторялись так часто, что я начала тревожиться.

Это было известие о Трафальгарской битве. Оно пришло в Лиссабон ночью; гавань была заполнена английскими кораблями, и, без внимания к нейтралитету, без внимания к принцессе Бразильской, которая, будучи инфантою Испании, теряла от этого несчастья больше, нежели Франция, англичане начали тотчас стрелять из своих пушек, празднуя победу. Но к веселым восклицаниям их примешивались и звуки скорби: лавры победы были куплены дорого — они потеряли Нельсона.

Да, страшно вспомнить! Адмирал наш был, конечно, величайший мерзавец. Он — виновник бедствия нашего, этого кровавого побоища, второго действия и окончания трагедии при Финистерре, итогом которой стала гибель нашего флота.

Трафальгарская битва не раздражила, не вывела из себя Наполеона, но глубоко опечалила его, и, открывая заседание Законодательного корпуса 4 марта 1806 года, он сказал внешне равнодушно: «Буря заставила нас потерять несколько кораблей после сражения, неблагоразумно начатого…» Он не открыл глубины своего сердца, потому что оно было жестоко уязвлено, и рана тогда еще не зажила.

Между тем как волны Гибралтарского пролива обагрились французской кровью, Наполеон торжествовал с нашими орлами и трехцветным знаменем на полях Ульма. Большая французская армия состояла из семи разных корпусов. Огромный резерв артиллерии и кавалерии шел за армией, и все это гигантскими шагами приближалось к Австрии. Все подготовили с таким искусством, что ни в одном случае не знали нужды. Против Франции везде подписывали пакты, но она, прекрасная, великая, сильная, потому что могла свободно показывать свое мужество, с улыбкой противилась