Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Жюно все еще оставался в Парме. Я часто получала от него письма, в которых, между прочим, он поручал мне спросить у императора, не нужно ли мне поехать к мужу. Я понимала эту маленькую хитрость: ему хотелось знать, долго ли он сам пробудет в Парме. Но Наполеон не принадлежал к числу тех людей, которые отвечают на ваш вопрос, когда само дело им не нравится. Потому-то я посоветовалась с принцессой Каролиной, все еще находясь с нею дружеских сношениях, которые она поддерживала, а я этому не противилась; мы обе не хотели нарушать приличия. Она сказала мне, что не худо мне поговорить с императором, когда встречу его у императрицы-матери или у одной из принцесс. «Но не просите у него особой аудиенции для этого вопроса», — прибавила она.
Замечание ее было справедливо. При первом же слове о моем путешествии император спросил с некоторой досадой, не Жюно ли поручил мне быть посланником и есть ли у меня аккредитация по форме. Я остереглась отвечать, что Жюно писал мне и велел даже просить аудиенции, а только сказала, что сама осмелилась спросить у него, могу ли поехать к мужу с детьми, которых не видел он уже шесть месяцев.
Надобно снова заметить здесь, что Наполеон чрезвычайно дорожил семейным спокойствием и согласием. Затрагивая эту струну, можно было наперед знать, что он выслушает все благосклонно. Он обернулся ко мне, медленно понюхал табаку, что делал обыкновенно, размышляя о чем-нибудь неприятном для него, и с полуулыбкою сказал:
— Так вы сами вздумали ехать к Жюно?! Да, это прекрасно. Но еще было бы лучше, раз уж вы везете к нему детей, чтобы вы везли к нему мальчиков. Но у вас только девочки.
Он ласково кивнул мне и удалился.
Я описала мужу этот маленький разговор, и ответом была горячая просьба отправляться к нему как можно скорее. Ему не терпелось свидеться со мной и, еще больше, поцеловать своих дочерей, из которых младшей мы не брали с собой в Португалию, и он не видел ее около двадцати месяцев. Он писал мне, что дворец герцогов Пармских превосходно устроен; он описывал мне мои комнаты, и я очень желала поцарствовать, припоминая слова его. Парма из числа тех мест, на которые могу я указать как на свидетельство чести и славы отца моих детей.
В апреле и мае 1806 года мы все еще танцевали, хотя уже настала весна. Император хотел, чтобы двор его блистал; он видел, что это невозможно без праздников и балов. Однако собственный нрав его не видел в этих безумных удовольствиях ничего привлекательного. Он любил, напротив, если не уединение, то, по крайней мере, жизнь спокойную, но деятельную, то есть предпочел бы проскакать десять лье галопом, потому что сильное движение не мешало полету глубоких мыслей. А на балу, на празднике он поневоле занимался женщинами и мужчинами, говорил с ними — в доказательство того, что властитель занимается ими. Но сколько не противна была Наполеону эта шумная сторона жизни, он видел ее необходимость. Мог ли после этого такой человек, как он, пожертвовать важной пользою своему личному желанию, своим удобством?
Жюно писал мне в это время, чтобы я снова отпрашивалась и спешила к нему. Он скучал в Парме и хотел увидеть меня и детей; но я не могла ехать. Обе дочери мои были больны, особенно старшая болела довольно серьезно крапивной лихорадкой, а у младшей обнаружилась опухоль в горле. Драгоценный Деженетт вылечил их тогда, но они не могли тотчас же пуститься в путешествие за четыреста лье. Я писала Жюно, что отправляюсь в конце мая, но не прежде.
Он совершил чудо, исполняя свое поручение в Парме, или на Апеннинах, если уж говорить точно. Инсургенты были строго наказаны: это оказалось необходимо, хотя несчастных нельзя назвать первыми виновниками. Народ играл там такую же роль, как везде: его использовали в качестве орудия не только против других, но и против самого себя. Аустерлиц еще оставался у всех в памяти. Римский двор также помнил неуспех своего путешествия в Париж…
К несчастью, в это же самое время странное честолюбие овладело великой душой Наполеона. Братья и сестры его сделались королями и королевами. Госпожа Мюрат уже называлась великою герцогиней Бергской; Жозефа Бонапарта вырвали из его мирной жизни и посылали властвовать над древней Парфенонией. «Оставь меня владетелем поместья Морфонтен, — говорил он своему брату. — Я гораздо счастливее в этом своем владении; правда, я вижу границы его, но могу делать счастливыми окружающих». Жена его тоже с сожалением оставляла свою тихую жизнь; но Наполеон сказал — и надобно было только молчать и повиноваться. «Неаполитанский дом перестал править, и новый король дан Обеим Сицилиям», — таковы были слова властителя.
Прежде всех из своего семейства император наделил титулом сестру Элизу: он отдал ей Лукку, которую превратил в княжество. Когда принцесса Каролина увидела на старшей сестре своей корону, она захотела украсить свое высокое чело такой же. Ее сделали великой герцогиней Бергской. Настала очередь принцессы Полины. О, с этою владычицей император должен был выдержать целую войну. Наконец сделали ее герцогиней Гвасталльской. Если бы существовали воздушные царства, как во времена сильфид, то ее посадили бы на розово-голубое благоухающее облако и отправили царствовать в одну из тех блаженных стран, где народы повинуются букету цветов, а не скипетру. На бедной земле нечего было и думать об этом. Ее милые слезы и прелестное нетерпение некоторое время забавляли брата; но он был нетерпелив от природы и в конце концов рассердился. Тут опять на сцене появилась герцогиня Клевская. Потому ли, что в герцогстве ее не было герцога Немурского[168], или потому, что одна из ее подданных, дочь дюссельдорфского башмачника, ставшая важной дамой при императорском дворе, говорила с нею слишком дерзко, только она не очень радовалась своему уделу и очень жалела, что из него сделали маленькое королевство. Принцесса Элиза находила, со своей стороны, что Лукка и Пьомбино — ничтожные княжества. Она жаловалась, принцесса Каролина жаловалась, принцесса Полина жаловалась, это был хор жалоб.
— Да что же это такое?! — вскричал император. — Почему эти женщины вечно недовольны? Право, можно подумать, мы делим наследство нашего покойного отца-короля!
Однажды я поехала с императрицей-матерью в Сен-Клу. Она должна была обедать там у принцессы Боргезе, которая жила тогда в нижнем этаже дворца. Император пришел к нам вечером и, увидев меня, сказал смеясь:
— Ну что ж, госпожа Жюно, вы еще не отправились?
— Государь, я жду, чтобы совершенно
