Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Думаю также, что издатель Записок господина Бурьена ошибся, заставив Мюрата подписаться Иоахим в 1806 году. Такое могло случиться, и я не говорю, что это ложь; но мне кажется, что такая царственная подпись не приличествовала ни Мюрату, ни Бернадотту, ставшему через несколько месяцев князем Понтекорво.

В словах Наполеона не было ничего изящного, но они были мощны. Его выражения были блестящи, молниеносны, в его речи присутствовало какое-то волшебство, роскошное, упоительное, и весь этот букет всякий раз оказывался, так сказать, брошен слушателям. Наполеон был большой охотник рассказывать. Часто он повествовал о Востоке, о Персии или о горах Ливана — там находил он своих героев. Помню, однажды он рассказывал историю о Горном Старце[173], и в самой середине повести в комнату вошел архиканцлер. Император подошел к нему и поинтересовался, к какому законодательству надобно отнести такое производство дел, какое применял Горный Старец.

Я никогда не видела человека, смущенного вопросом более, нежели Камбасерес. Сначала он подумал, что с ним шутят; но император не шутил, и архиканцлер быстро понял это. Потому-то, когда Наполеон повторил свой вопрос, Камбасерес отвечал ему:

— Государь! Горский закон кровавой мести не принадлежит никакой стране; они не управлялись никаким законом, кроме воли кровожадного фанатика. Горный Старец был убийца!

Император усмехнулся и поглядел на архиканцлера со странным выражением. Несколько секунд молчал он и потом прибавил с важным видом:

— Не то, совсем не то, господин архиканцлер. Горный Старец был злодей, но не кровожадный убийца; вы не понимаете этого человека.

Я не смогла понять, что хотел выразить император, делая различие между кровожадным убийцей и злодеем. Через несколько недель, говоря с кардиналом Мори, я поделилась с ним своим недоумением.

— Я понимаю разницу, обозначенную его величеством, — ответил он мне. — Горный Старец не был ни кровожаден, ни жесток в своих владениях; он, напротив, соблазнял, показывая рай прежде смерти, а это не признак свирепого в душе человека. Если этот человек обольщал, действовал он ради ангелов своего рая, ради избавления Востока от завоевателей-крестоносцев, угрожавших его владениям, это не требует никакого объяснения, хоть и не заслуживает похвалы. Но такого человека нельзя назвать кровожадным. Я очень хорошо понимаю его величество.

— А я, признаюсь, не поняла его тогда, не больше понимаю и теперь. Злодей не всегда гнусный кровопийца, но гнусный кровопийца всегда злодей…

Но вот как заболталась я в своем отступлении! От Берлина и госпожи Харцфельд я перенеслась к Горному Старцу, который, я думаю, не прощал, имея в руках доказательства преступления. Поступок императора в этом случае тем более удивителен.

Дюрок играл вторую роль в истории княгини Харцфельд; его поведение было безупречно. Он, как я уже говорила, очень часто писал Жюно после отъезда императора. Тогда курьеры Государственного совета ездили из Парижа в Берлин, как теперь ездят из Парижа в Сен-Клу, и известия приходили к нам обыкновенным путем, а сам Лавалетт доставлял нам письма наших друзей. Бертье писал тогда еще довольно часто; но Дюрок был вернее всех своему обещанию. Рапп тоже писал три или четыре раза, исполняя слово, данное им на завтраке, куда многие съехались прощаться к своему ратному брату.

Известно, что князь Харцфельд оставался в Берлине после отъезда короля и королевы Прусских. Вполне естественно, что такого важного человека окружили тщательным надзором. Князь отправил королю письмо, в котором содержался отчет обо всем, что происходило в Берлине, и сообщал о передвижениях, числе, и настроении французских войск; это, конечно, был большой промах. Император, прочитав письмо Харцфельда, разгневался. (И именно за такие вспышки и называли его самым страстным человеком в мире.) Он тотчас же велел создать военную комиссию и предать уже арестованного князя Харцфельда суду. Комиссия должна была вынести приговор немедленно.

Услышав это ужасное известие, бедная жена князя, вне себя от отчаяния, вспомнила, что во время многочисленных путешествий маршала Дюрока они с князем всегда радушно принимали его в Берлине. Чуть ли не в беспамятстве она стала искать Дюрока, не нашла и узнала, что император в Шарлоттенбурге, но Дюрока с ним нет. Она продолжила поиски и наконец нашла свою последнюю надежду. Положение князя растрогало Дюрока. Он понял, что тот погибнет, если госпожа Харцфельд не повидается с императором в тот же день. Дюрок постарался успокоить княгиню, сколько мог, но он знал также императора, знал великодушие его в подобных случаях и почитал себя вправе ручаться, что мягкость в этом деле сделает больше, чем лишние сто тысяч солдат в Пруссии. «Вы увидите императора, — сказал он госпоже Харцфельд, — положитесь на меня».

Император делал большой смотр своим гвардейцам, которые переживали, что не участвовали в Йенской победе. (Увы, в дальнейшем они могли жаловаться разве что на противоположное.) Наполеон, стараясь предупредить малейшее их неудовольствие, поехал на смотр и потому отлучился из Берлина. По возвращении он с изумлением увидел, что Дюрок ожидает его с видимым живейшим нетерпением. В самом деле, отчаяние госпожи Харцфельд вселило тревогу в доброго Дюрока, и после разговора с нею, до возвращения императора, он виделся с двумя судьями несчастного ее мужа: жребий его казался несомненным. Дюрок попросил у императора минутной аудиенции и пошел за ним во внутренний кабинет. Едва войдя туда, император устремил пристальный взгляд на Дюрока и сказал ему, с выражением довольно строгим:

— Ты утверждал, мне кажется, что Берлин в смятении: не удивляюсь; но завтра они увидят страшный пример, который излечит их от желания бунтовать.

Дюрок понял, что дела князя хуже некуда. Он понял также, что сама княгиня — лучший ходатай за виновного, и ему удалось выпросить позволение ввести княгиню. Когда эта несчастная женщина увидела человека, от которого зависело убить или спасти ее мужа, она имела силы только броситься к ногам Наполеона. Он тотчас поднял ее и начал говорить чрезвычайно благосклонно. Госпожа Харцфельд рыдала и могла только повторять: «Ах, государь, муж мой невиновен!»

Император, не отвечая ничего, подошел к своему бюро, вынул письмо князя и, по-прежнему не говоря ни слова, поднес его госпоже Харцфельд. Она взглянула на несчастную бумагу, залилась слезами и, сжав виски судорожно сжатыми пальцами, вскричала: «Ах, это его рука!»

Император, как видно, был тронут этой откровенностью, которая заставила госпожу Харцфельд в самую минуту опасности объявить всю истину, что было лучшим ходатайством