Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Но, государыня, мне кажется, — сказал ей Жюно, — что этот случай предусмотрен императором и Сенатом. Король Жозеф займет место императора, а если не будет его, то принц Луи; а не будет Луи, то его двое сыновей и, наконец, даже принц Жером.

— Ах! — сказала Жозефина. — Не обижайте французов, неужели вы почитаете их столь бесчувственными, что они признают государем своим Жерома Бонапарта? И вы думаете, что Франция, которая еще не залечила ран междоусобия, подвергнется новым, приняв регентство? Я уверена, напротив, что мои внуки встретят большое сопротивление, а, например, мой сын Евгений не увидел бы никакого.

Рассказывая мне после об этой интриге, Жюно говорил, что при упоминании принца Евгения, чрезвычайно любимого в армии, который стал бы зваться Евгением Наполеоном, он почувствовал мгновенную нерешительность. Наконец, сообразив, что это только разговор, он отвечал с приличной осторожностью, чтобы не запутать себя ни одним опрометчивым словом. Беседа оказалась продолжительной и заставила Жюно подумать о многом.

Но в Париже находилось и другое честолюбие, гораздо более деятельное, потому что императорская корона мужа увенчала бы и чело жены, если б Франция допустила это в случае естественной смерти императора. Я уже говорила о великой герцогине Бергской. Мюрат пользовался в армии громкой известностью. Конечно, Ланн, Макдональд, Удино и многие другие генералы также заслужили признательность отечества; но Мюрат, зять императора, являлся народу уже титулованным. Жена его, самое хитрое существо, какое только создавал Бог, понимала силу своего положения и не предполагала встретить серьезные препятствия. Но не могла же она идти прямо к парижскому губернатору и просить, чтобы он объявил, когда будет надо, императором ее мужа?! Вот почему она никогда не спрашивала Жюно, сделает ли он государем ее мужа, если император падет в битве? Но она говорила ему много другого, и смысл ее речей и действий был вполне ясен: когда настанет минута, он ни в чем, ни в чем не откажет ей. Замысел, самый коварный, какой только я знаю!

В этой нового рода борьбе проходили дни Жюно. Сначала он глядел на свое беспрерывное сопротивление императрице как на несчастье. Конечно, она не могла сердиться, что он не хочет нарушать данных ему приказаний и законов Империи; но она желала, чтобы в день опасности он указал на нее как на мать нового императора. Жюно был в замешательстве. Он поехал к архиканцлеру и рассказал ему все. Камбасерес обладал замечательным умом, но знал людей и не вполне верил им. Пока он слушал Жюно, тысячи странных мыслей пролетели в уме его. Он думал, не хотят ли играть им, и глядел на Жюно так испытующе, будто желал проникнуть в его душу. Он спросил, что думает Жюно о великой герцогине Бергской и ее муже. Тогда Жюно не предполагал, что его хотели перехитрить убийственным очарованием нежной вкрадчивости, и даже позже, когда он узнал об этом, самолюбие уверяло его, что он сам составляет предмет воздыханий великой герцогини. Он верил простодушно… и очутился в Португалии, где заключил прекрасную конвенцию; но это была не победа, а император хотел только побед. Потом… Но остановимся! Не следует предупреждать события, мы еще дойдем до этого позже.

— Однако, — сказал ему Камбасерес, — что же вы поняли?

— Я ясно понял, — отвечал Жюно, — что императрица предлагала мне провозгласить Евгения императором и королем, если наш император падет в битве. Вот что слышал я своими ушами.

— На что же решились вы?

— Как! — сказал Жюно. — Разве можно тут делать выбор? Если император погибнет, чего не приведи Бог, то разве король Неаполитанский не будет царствовать здесь? И конечно, у нас не может быть лучшего государя. Самое верное средство доказать свою привязанность императору — это исполнить его волю. Людовик XIV был тиран, деспот, и еще не привезли в Сен-Дени тело его, как уже последняя воля его была нарушена. Моим императором будет король Жозеф, если несчастье поразит Францию смертью Наполеона.

Камбасерес опять внимательно поглядел на Жюно и начал говорить о госпоже Мюрат.

В середине февраля морской министр давал бал. Гостей было множество: тысяча четыреста приглашенных, как он мне сказал, и последние сотни уже оставались без мест. Бал этот замечателен тем, что его давали точно в день битвы при Эйлау. Увы! В тот день многие молодые женщины поехали домой, упоенные удовольствием, а через неделю получили страшные известия, и розовые гирлянды их сменились трауром. Известно, как была ужасна битва при Эйлау. Никогда не видывали такого кровопролития! Я слышала описания, заставлявшие трепетать. Особенно замечательна была превосходная атака гвардейской кавалерии. Но довольно странно, что император, о котором говорили, будто он не жалел людей, чтобы выиграть битву для пустого тщеславия, не ввел в дело своей пешей гвардии. Она оставалась в резерве, и отмороженные ноги солдат были единственными их ранами, потому что гвардейцы долго находились на снегу.

Трудно судить об этой достопамятной битве, потому что донесения и описания очень противоречивы. Но нет сомнения, что мы потеряли чрезвычайно много людей. И для чего лгать? Гораздо разумнее тот, кто говорит истину по расчету ли или по величию души. Император, откровенно объявляя потери свои в битве при Эйлау, кажется мне гораздо выше того, кто говорит нелепости, особенно голосом сына или племянника полковника Семелье, начальника двадцать четвертого линейного полка. Этот полк, один из прекраснейших в армии, составлял почти бригаду, и их истребили всех!

Но тут война, также ужасная для нас своими последствиями, началась между Мюратом, с одной стороны, и Ланном и Ожеро — с другой. Все они доказывали свои права на победу. Император указал в бюллетене, что Мюрат решил исход дня своим мужеством. Но тысяча описаний, сделанных офицерами, которые не имели повода ни для лести, ни для мщения, доказывают, что великий герцог Бергский произвел свою атаку лишь в последнем акте этой кровавой трагедии.

Маршал Ожеро был груб. Я в отчаянии, что пишу это слово подле имени маршала Империи; но это печальная истина. Маршал Ланн был столь не похож на него, что еще прискорбнее ставить рядом эти имена. Но маршал Ланн упорно утверждал, что Мюрат пошел в атаку только в конце дня. У меня есть письма, где вся битва описана в этом смысле. Голова Ланна была увенчана таким великолепным густым лавровым венком, что ему нечего было бояться потерять из него несколько листков; но он говорил, что не хочет лишиться ни одного. Вскоре после битвы, во