Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Из всех братьев Наполеона Жером — самый непривлекательный внешне. В то время, о котором я говорю, принц Жером не был приятен ни лицом, ни обращением. Когда мне рассказывают, что в Вестфалии он сделался большим ловеласом, это лишь доказывает, как много значит королевский титул даже в любви.
Гостиная в Ренси идеально подходила для свидания, свидетелями которого мы стали. Принцесса сидела подле камина, хотя в нем не было огня, и встала при входе принца. Она сделала два шага вперед и поклонилась чрезвычайно мило и с большим благородством. Что касается Жерома, он не поклонился ни хорошо, ни дурно. Он как будто приехал потому, что ему сказали: ты поедешь туда-то… Жером приблизился к принцессе, и я увидела в эту минуту все мужество, ум и спокойствие женщины и принцессы. Они обменялись несколькими словами, и она указала Жерому на кресла возле себя. Тотчас завязался непродолжительный разговор о путешествии. Затем Жером поднялся и заявил:
— Мой брат ожидает нас. Я хочу без промедления доставить ему удовольствие и представить сестру, которую он получит благодаря мне.
Принцесса улыбнулась и проводила принца до входа в среднюю гостиницу. Только он вышел, как в лицо ей столь сильно бросилась кровь, что я испугалась удара. Она почувствовала дурноту; но воздух и одеколон привели ее в чувство, и через несколько минут она овладела собой. Я убеждена и могу удостоверить, что этот обморок, позже приписанный усталости и жаре, был следствием только чрезвычайных усилий, к которым принцесса принуждала себя в продолжение нескольких часов. Нет сомнения, что для нее, принцессы королевского дома, неразлучной со всеми предрассудками немецких принцесс, имело значение еще и другое, весьма важное обстоятельство: она знала о первом браке того, за кого выходила замуж.
Как бы то ни было, мне казалось, что принцесса не расположена в тот же вечер требовать нарушения прав госпожи Паттерсон. Однако она была готова ехать, когда Жюно пришел сказать ей, что кареты поданы. Я осталась переночевать в Ренси, потому что день оказался слишком утомителен и я изнемогала.
— Госпожа Жюно, — сказала принцесса в минуту отъезда, подойдя ко мне со своей приятной улыбкой, — я никогда не забуду Ренси и доброго гостеприимства, оказанного мне в нем. Это место всегда будет напоминать мне приятнейшие минуты в моей жизни.
Я думаю, эта фраза была достойна самого опытного дипломата, потому что, говоря по совести, последние часы были, конечно, как нельзя более тяжелы для нее. Она отправилась, и Жюно поехал провожать ее вместе с Бессьером. Я услышала после, что в Тюильри ожидала ее вся императорская семья. Император сам вышел навстречу ей почти до большой лестницы, то есть до Зала маршалов. Увидев его, она хотела опуститься на колени и поцеловать его руку, но император тотчас наклонился и поднял ее. Потом он проводил ее в тронную залу, где была собрана вся семья, и представил как дочь и сестру. Ее тотчас окружили, обласкали, и с этой минуты она была принята в число сестер императора.
Глава XXXII. Граф Луи Нарбонн и госпожа Шеврез
Уже давно пора мне рассказать об одном друге, милом для сердца и драгоценном тем более, что его дружба и замечательный ум оказались чрезвычайно полезны в тогдашних моих затруднительных обстоятельствах. Он остановил меня однажды, когда я хотела ехать в Тюильри, чтоб рассказать все об этом недостойном деле. Он отговорил меня: я погубила бы себя и не спасла бы Жюно. «Погодите, — говорил мне мой друг, — погодите, и все само разрешится». С этой минуты я была бы окружена шпионами, и все, что говорила я, все, что писала, было бы известно и передано женщине, душа которой никогда не знала доброго чувства.
Увы, все разрешилось только смертью и разорением.
Этот друг, которого я оплакиваю теперь и буду оплакивать годы, назначенные мне Богом страдать в здешней ничтожной жизни, был граф Луи Нарбонн. Никогда не знала я лучшей души и сердца более благородного, в котором все великодушные чувства были деятельны и живы даже для тех, кто причинял ему зло и старался вредить. Сколько раз слышала я, что его называли легкомысленным и не желавшим добра своим друзьям, то есть всем знакомым! Впрочем, это суждение похоже на все суждения света о людях, которые, как граф Нарбонн, находятся в высших сферах, куда посредственности нет пути.
Граф Луи Нарбонн был не просто добр. Нет, доброта его была деятельна, он с трогательной нежностью любил тех, кто сам любил его истинно, например дочерей своих: до какой степени жизнь его была соединена с их жизнью! Сколько радостей посетило бедное отцовское сердце его, когда он подписывал договоры, обеспечивавшие обеим счастливую и безбедную жизнь!.. Я виделась с ним тогда каждый день; я уже заслужила его доверие, он почитал меня как бы своею третьей дочерью, и я платила ему за это такой же нежностью, как госпожа Рамбюто и госпожа Бранкан. Он привык к интригам двора и научил меня не принимать фальшивого золота за настоящее, а без него это непременно случилось бы со мной в несчастном деле с великой герцогиней Бергской. Все, что относится к этой связи, — это звенья роковой цепи, которая привела Жюно к смерти! И к смерти столь жестокой! Вот почему я должна говорить об этих событиях и, хотя могла бы сказать многое, ограничусь сухим изложением фактов.
Нарбонн знал политическую причину этой связи гораздо раньше, чем я стала подозревать о ней. Каролиной руководила во всем этом деле Адель Лагранж, которая после вышла замуж за адъютанта Себастиани господина К. В то время когда она вкладывала свои мысли в голову великой герцогини, она была совсем не так богата, как после, и честолюбие заставляло ее мечтать о месте придворной дамы ее величества Каролины, супруги Иоахима I. При этом Жюно они говорили не об этом, а лишь о счастье государства.
— Силки расставлены довольно искусно, — объяснял мне Нарбонн. — Дай Бог только, чтобы наш почтенный генерал не попался в них.
Нарбонн обладал особой быстротой и верностью взгляда, который, конечно, может обостриться от привычки жить в свете, но которого нельзя приобрести, если
