О себе любимом - Питер Устинов

его на русского профессора, который ревновал к успеху Чехова. Этот характер был достаточно противоречив, чтобы вызывать интерес: он был одновременно жалкий и злобный. Это заставило меня задуматься над одним театральным парадоксом. Надо иметь в виду, что в тот период в британском театре было множество заслуженных пожилых актеров и актрис, которые были полны решимости завоевать зрительские симпатии, даже появляясь в роли неприятных персонажей. Пьесы были полны полусочувственными трактовками негодяев, а актеры делали тонкие намеки на то, что хотя по роли (на которую согласились только потому, что времена сейчас трудные) они только что убили жену или мужа, но на самом деле они совсем не такие.

Я уже тогда подозревал — а теперь знаю наверняка — что интереснее всего играть такие роли, где имеется широкий диапазон противоречивых качеств, так что реакции персонажа непредсказуемы, а их логика становится понятной только в самом конце. Но сцена — не зеркало, все сложности надо уложить в два с половиной часа, так что их приходится упрощать, чтобы не нарушить условности жанра. Чехов нашел выход, намекая на целые пласты недосказанного, Пиранделло подавал все парадоксы с ледяной четкостью. Шекспир предоставлял своим персонажам даже больше простора, чем им требовалось. То, что актеры называют «хорошей ролью», на самом деле означает образ без должной таинственности, который дает сценический успех в ущерб достоверности.

Русский профессор был настолько академичен, что совершенно не понимал потребности в тайне. Его претензии к Чехову основывались на таких якобы абсурдах, как слова Ирины «Я хочу быть чайкой!». Он презрительно пожимал плечами:

— Для меня это физически невозможно.

Пока шло ревю, мы с Изольдой Денхэм оформили брак в бюро регистрации браков. Ей было девятнадцать, как и мне. Мой отец ничего не сказал относительно разумности этой женитьбы, да и мама тоже. Вероятно, они еще не успели опомниться от того, насколько стремительно я покинул дом. Благодаря усилиям некой достойной дамы, леди Нортон, которая фактически стала моей крестной матерью, мать Изольды смогла уехать в Америку, сопровождая группу эвакуирующихся детей. В эту группу были включены и ее собственные младшие дети. С помощью этого своевременного шага ей удалось избежать упреков или даже пули шотландского военного джентльмена. Его страсть была притушена патриотизмом.

Изольда плохо представляла себе реальности взрослой жизни, я же не знал абсолютно ничего. Если бы я хоть на секунду осознал свое невежество, то, несомненно, проявил бы большую осторожность и не стал очертя голову кидаться в семейную жизнь. Однако в мои намерения не входит запоздало винить кого бы то ни было в той странной ситуации, которая так изумила мою мать, когда я много лет спустя намекнул ей на происходившее. Дело в том, что отец слишком рано познакомил меня с элементами любовного заигрывания взрослых. Ужимки мужчин, оценивающих женские прелести, меня раздражали, а ответные реакции женщин вызывали чуть ли не тошноту. Даже сегодня, имея за плечами два брака и четырех детей, мне трудно об этом писать: для этого мне приходится делать над собой неимоверные усилия, чтобы оставаться абсолютно честным. И только сосредоточившись, я могу мысленно вернуться в безжизненную тюрьму, откуда так давно вырвался.

Во мне развилась такая пуританская холодность, что хотя я не исключал любви и привязанности, для меня не существовало самой идеи о том, что они могут находить плотское выражение. Или, по крайней мере, я воображал, что некий скрытый инстинкт, который пока никак не проявлялся, в нужный момент заявит о себе и даст мне все, что нужно: желание действовать, настойчивость, умение. Как очень многие, я с полной непринужденностью мог обмениваться сальными шуточками, оставаясь при этом невинным и не зная ничего, кроме того, что с той же непринужденностью рассказывали мне другие.

Есть фотография, где мне один год. Я держу деревянную матрешку, в которую входило девять других, начиная с огромной бабы и кончая малюсенькой, чуть ли не с горошину. Я с явным удовольствием размахиваю двумя половинками этой поучительной игрушки. Видимо, мне очень рано пришла в голову мысль о том, что внутри беременной женщины находится другая беременная женщина — и так вплоть до самой маленькой. Не думаю, что я когда-то заподозрил, что самая маленькая может оказаться ребенком. Скорее всего я полагал, что эмбрион — это просто очень-очень маленькая женщина — просто одетая в сарафан.

Мама познакомила меня с фактами жизни постыдно поздно, а отец стеснялся говорить о мужчинах, хотя всегда был готов болтать о женщинах. При этом я довольно долго просто не верил услышанному, а моей первой реакцией был удушающий ужас. Я, например, не понимал, как мне удалось пережить девять месяцев заключения в животе, без глотка свежего воздуха. Потом я свыкся с этой мыслью и пришел к выводу, что все это весьма странно, но не более странно, чем всякие другие жизненные явления.

Я всегда на полшага отставал от других: у меня не было братьев и сестер, и я рос в атмосфере утонченности, не преодолевая тех препятствий, которые так важны для умственного и физического равновесия. Можно сказать, что мою умственную пищу составляли одни деликатесы и искусственное питание.

Я был чересчур хорошо подготовлен к жизни утонченной, но был совершенно не готов к бурным водам и сильным ветрам. Конечно, я сознавал свои недостатки, но полностью понял проблему только когда у меня самого появились дети.

Сколько бы люди ни возмущались тем, что принято называть веком вседозволенности, я уверен — открытое общение, пусть даже доведенное до крайности, бесконечно лучше сумрака невежества. Поколение, освоившее свою плотскую природу, несравненно предпочтительнее того, которое прикрывало незнание условностями и лицемерными букетиками набожности и пуританского воспитания. Даже порнография, эта противоположность эротики,часто выступает как освободительница от гораздо большего зла — общественной цензуры.

Может показаться странным, что я с таким жаром пишу о битве, в которой победа уже одержана. Я лишь хочу напомнить маловерам о том, что дела не всегда обстояли так, как сегодня. Хотя мужчины и женщины всегда находили какие-то обходные пути, до сравнительно недавнего времени как среди родителей, так и в образовательных учреждениях существовали предрассудки, накладывавшие табу на вопросы бытия, без которых немыслимо человеческое счастье.

Первое, что я осознал, — это необходимость экономии. Мы переехали из пентхауса в полуподвальную квартирку на Редклифф-роуд, пав с утонченных высот до уныния повседневности, которое как нельзя лучше подходило бы к морали Средних веков. Практически единственным нашим имуществом был маленький спаниель, у которого в пещерном мраке нашего обиталища начались эпилептические припадки. Газовая горелка работала от счетчика,