Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков
Всего не запишешь, а надо бы. Пушкин это делал.
Конечно, И. Г. мог бы написать мемуары интересней, если бы[152]…
13 окт. <…> Вчера — гонорар за «Вопросы лит-ры» 125 р. Встречи у кассы с Володей Корниловым и Храбровицким. Володя <…> возмущался характером, какой принял юбилей Есенина. — Это лучший способ разлюбить поэта… Рассказы о педерастии Есенина: жил с Клюевым. Так ли? <…>
Потом у Ник. Павл. Смирнова, старого «перевальца», приятеля Ив. Катаева, Воронского и др.[153] Его выпустили на 10 дней из психиатрической больницы. У него много книг и он много знает и помнит. От него-то я и зашел к Леве.
14 окт. <…> годовщина свержения Хрущева. <…>
Перечитывал мемуары Русанова[154]. Они очень хороши. Мне это интереснее Кафки и «Носорога»[155]. Прочитав это, мои друзья удивились бы, но это так.
15 окт. Приехав в «Нов. мир», узнаю новость: Шолохов получил Нобелевскую премию. Все говорят об этом с кислыми улыбками. Это конечно справедливо, но…
Сдал вычитанную статью (верстку). Вставил еще кусочек. Знакомство с Лакшиным[156]. Томашевский[157]. Его рассказы об Испании, где он только что был. <…>
Моя статья[158] идет в № 11 рядом со ст. Лифшица против Дымшица. <…>
17 окт. <…> Еду в город. Встреча с Рубашкиным[159]. Заходим с ним к И. Г. и сидим около часа. И. Г. напускается на бедного Рубашкина за банальности и пошлости в его книжке. Тот сидит — ни жив ни мертв. Я дважды перевожу разговор, но И. Г. снова к нему возвращается.
Через неделю он едет в Париж на сессию Юнеско с докладом о Данте, куда он вставил страницу из мандельштамовского «Разговора о Данте». В № 11 «Знамени» у него идет цикл стихов, по его словам, «самые невинные» из большого числа, написанных прошлой осенью и весной. Все их напечатать, по его мнению, невозможно.
Ему вчера звонили из Парижа с просьбой сказать что-нибудь о Шолохове, но он отказался.
[И. Г. ругает Романова[160]] В связи с разговором о Романове замечает, что как он думает, все же о полной реабелитации Сталина не может быть и речи: слишком большое число людей теперь знает об его преступлениях. Я бы назвал его настроение бодрым пессимизмом. По его словам снимают Чаковского[161].
<…> Очень тепло просит меня заходить, когда вздумается, и прибавляет, что если я хочу прочесть его стихи, то могу взять у Натальи Ив-ны. <..>
Все время нездоровится. То болел низ спины справа, потом слева, сейчас болит что-то ниже живота справа, что там — печень или почки? И одышка. И кажется, часто температура, хотя не сильно.
18 окт. <…> На днях спор с Л. и Р. о национальном в характерах людей[162]. Оба они называют это «расизмом». Но почему? Признание классической генетики и роли наследственности противоречит этому диллетантскому утверждению. Неужели только потому что нацисты довели до зверского абсурда оценку людей по национальным чертам, нужно отказаться от признания их существования? Это похоже на отрицание кибернетики только потому, что она была создана в США. Можно понять Л.: родившийся в еврейской семье в Вильно, занесенный к нам бурями войны, воспитанный в русской семье, он полюбил русскую культуру, новых близких людей и тяготится своим «еврейством». Это человек гершензоновской складки. «Еврейское» это его комплекс, пользуясь этим модным словечком. Но у меня уже давно нарастает внутренний бунт против рабства у «комплексов». В сущности, оно ничем не лучше рабства у любой крайней обскурантистской религии: все предопределено и предназначено, и твоя собственная воля ничто. И это у него уживается с подлинным свободомыслием. Но меня почему-то коробит, что он стыдится своей национальности и ежится каждый раз, когда я в разговоре произношу слово «еврей». <…>
На ходу беглое знакомство с Ю. Домбровским.
19 окт. Холодный ясный денек.
Нездоровится и почти весь день читаю «Новый мир». Отлично написаны мемуары В. Канашевича[163]. И вообще — прекрасный номер. Стихи Твардовского как-то странно грустны, сердечны, умны.
Натопил печку разным деревянным хламом из сарая. Сварил себе картошку. Оборвал остатки черной рябины. Она вкусна, хваченная морозиком.
20 окт. 1965. <…> Завтра утром мы можем погибнуть…
Комета Икейа-Секи приближается к солнцу и по вычислениям астрономов пролетит в непосредственной близости от него в 7–8 (около 8) часов по московскому времени. <…> кто знает, может <…> произойдет грандиозная космическая катастрофа, которая оставит открытыми вопросы, будет ли издана моя книга, поставят ли мой сценарий, болен ли я или «так», и прочтет ли кто-нибудь на земле сие мое дешевое остроумничанье?
22 окт. Вчера целый день в Москве. Сначала у Ц. И. Кин. Знакомство с Г. Литинским[164]. Потом у Надежды Яковлевны. Ей плохо, болит что-то в желудке. Она лежит и мучается. У нее самые дурные предчувствия. — Это мой конец… И, как в плохом романе, у нее уже ключ от новой квартиры. Ее первом собственном жилье за 30 лет. Надо переезжать. Но как она там будет одна? Она сама не знает. Больная одинокая старуха. Насмешка судьбы — зачем ей эта квартира?
У нее уже есть последняя книжка Ахматовой, присланная А. А. с надписью: «Наденьке — все равно, что мне самой»… Книга хорошая и нарядно изданная. В Москве ее еще нет в продаже.
Сижу у нее и не могу уйти, стараюсь ее развеселить.
Возвращаюсь поздно, в темноте. Днем падал снежок, чуть потеплело. <…>
Н. Я. говорит, что ей можно умирать, потому что дело свое она сделала (сберегла рукописи О. Э. и написала о нем книгу). Я возражаю: надо еще выпустить однотомник. Она говорит, что выпустят и без нее: тексты есть и знатоков М-ма развелось много.
Я недоволен собой. И слишком долго сидел и у Н. Я., и у Ц. И., и говорил как-то все впустую. Но что можно сказать?
Во всех заграничных сообщениях о деле Синявского прежде всего сообщается, что он был сотрудником журнала «Новый мир» и даже основным сотрудником? <…> у журнала много
