Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

Проходит время, и однажды она говорит:

– Поехали завтра посмотрим, как самаритяне празднуют Пасху.

Она говорит так, как будто это должно случиться неизбежно, словно нас тянет неведомая сила, и я не могу сопротивляться. Завтра пятница, и после полудня мы пускаемся в долгую дорогу, которая ведет нас сквозь холмы, и не успеваем заметить, как случайно забредаем к окраинам Наблуса. Дорога теряется в раннем вечернем сумраке, и она шутит, что меня отпустят, если поймают, ведь я выгляжу как турист. «А меня сожрут», – смеется она, и ее смех звучит непринужденно, но в нем слышится что-то тревожное.

– Я тебя спасу, – говорю я.

Она смотрит на меня чуть дольше, чем обычно, и говорит:

– Правда?

На самой границе Наблуса, чуть задержавшись, мы все-таки отыскиваем дорогу к самаритянам. У подножия изумрудной горы, где в сумраке вырисовываются руины древнего храма, теснится их поселок. С приближением сумерек толпа туристов медленно поднимается вместе с нами к этому таинственному месту. Белые свечи какого-то растения странно поблескивают вдоль обочин, словно ведущие по невидимой тропе, как в старинной легенде.

Место празднества огорожено, и самаритяне, сурово просеивая толпу, пропускают лишь своих. Мне невольно вспоминаются детские походы за чужие ограды в Подмосковье, когда с мальчишками мы крались, чтобы взглянуть на танцы взрослых. Те же решетки, тот же азарт тайного зрелища, что открывается лишь на мгновение.

Овцы, пригнанные со всех сторон, топчутся вокруг костров. На площадке собираются нарядные люди, женщины с детьми, мужчины, давно занявшие свои места. Старцы в фесках и белых одеждах, похожие на магрибских чародеев, деловито возятся у костров. Они размахивают посохами, кидают в огонь дрова, точат длинные ножи, готовясь к таинству, давно утраченному нашим временем.

Она шепчет мне на ухо, заставляя мурашки пробегать вдоль позвоночника:

– Смотри внимательно.

Я не отрываю взгляда от происходящего. Все вокруг – ограждение, толпа, сумеречный свет – становится плотнее, как будто нас всех затягивает в эту мистерию. Пламя костров разрастается, искры взлетают в небо, заслоняя звезды. Смешение звуков – блеяние овец, многоголосие толпы – заволакивает сознание, как дурман.

Внезапно все обрывается. Разом стихает гомон, меркнет огонь. Тишина тяжело обрушивается на нас, заполняя пространство, приглушая даже шепот.

Смерть множества агнцев вмиг повисает в воздухе, как тень невидимого дирижера, коснувшегося ее волшебной палочкой. Ощущение священного ужасает, как бы невыносимо ни было это зрелище. Мужчины в белых одеяниях с тихим достоинством кладут тела агнцев на огромные блюда, опуская в горячие угли, словно возвращая прах к праху.

Она прижимается ко мне, ее рука слегка дрожит, но глаза смотрят прямо, с напряженной, будто бы холодной твердостью. И вдруг почти шепотом она говорит:

– Это не мой Бог.

Ее слова остаются в наступившей тишине, просто и отчетливо, как тень, затаившаяся в сумраке, оставляя после себя тревожное, неясное чувство.

LXVIII

Когда мы пробуждаемся, кажется, что сон отступает, оставляя лишь иллюзию, мгновенную и эфемерную, словно вода, стекшая с пальцев. Но что, если пробуждение – не конец сна, а его продолжение? Что, если то, что мы называем «реальностью», лишь один из слоев сложного сновидческого лабиринта? Этот вопрос подводит нас к мысли, что реальность и сон существуют не в противопоставлении, а в замкнутом контуре, подобно листу Мебиуса. Они взаимопроникают и, как волны на тихом озере, образуют линии пересечения, где вспышки памяти и предчувствия грядущего сплетаются в один сложный узел.

Существуют мгновения, когда сон охватывает целую жизнь, а пробуждение открывает не просто новую страницу, а целую неизведанную главу, – такие точки можно назвать точками выхода из привычного течения времени. Они складываются, как параллельные ветви повествования, которые, казалось бы, не встречаются, но в какой-то момент пересекаются. Кажется, что прошлое и будущее здесь совсем не те, какими их принято считать. В эти мгновения наше восприятие словно ломается, позволяя нам почувствовать себя в иных временах, увидеть вдруг дорогу, ведущую не вперед, а назад, туда, где хранится начало смысла.

Что, если пробуждение – это не просто возврат к «настоящему», а проход через сжатое время, которое, подобно туннелю, тянется в далекое, забытое прошлое, замкнувшееся на будущее? Если сон устроен так, чтобы разорвать цепь логической последовательности, дать шанс душе видеть в обратной перспективе, то, возможно, каждая наша жизнь – это череда снов, где каждая новая реальность – новая метаморфоза времени. И тут приходит мысль: а что если во сне мы открываем дверь в свою же, уже прожитую жизнь, и вместо будущего видим отголоски тех выборов, что остались за гранью забытых возможностей?

Вероятно, таким образом наше бессознательное открывает доступ к неким «потерянным временам», где сохраняется все, что мы уже когда-то пережили. Это и называется судьбой, когда через сон к нам приходят призраки не только прошлого, но и будущего. Эти образы, мелькнувшие в подсознании, превращаются в предвестники событий, которые с точки зрения линейного времени мы только предвкушаем, а с точки зрения сна уже пережили. Это путешествие по лабиринтам сознания, будто скитание по тайным закоулкам судьбы, где будущее западает в прошлое, оставляя тонкие следы.

Возможно, чувство дежавю – это не просто случайное совпадение или ошибка памяти, а своего рода топологический знак того, что мы уже пережили этот момент во сне, в одной из множества реальностей, скрученных и уплотненных в нашем сознании. Дежавю кажется кратким воспоминанием, когда мы как бы «проваливаемся» в незримое прошлое. Может быть, во сне мы находимся в особой точке восприятия, из которой уже видим наше будущее как нечто свершившееся, как предвкушение тех возможностей, которые лишь ждут своего часа.

Когда мы возвращаемся из сна в реальность, это состояние распадается, оставляя лишь фрагменты, впечатления, которые и дают нам эту иллюзию знания – будто каждый момент дежавю говорит нам, что когда-то мы были здесь, переживали это мгновение в одном из забытых снов. И если так, то, вероятно, в каждом сновидении скрыта тайна: оно не просто воспоминание, а окно в наши возможные судьбы. Сон становится не просто ретроспективой, а еще и некоей «проспекцией», погружением в одну из возможных линий времени, которая, наверное, и является той самой драмой, к какой многое подводит нас на ленте Мебиуса.

Сон не просто проецирует нас в другое состояние реальности, он, возможно, меняет ее – меняет перспективу на то, что было, и на то, что будет. Если прошлое и будущее складываются в одну точку, если сон позволяет пройти сквозь эту точку и пережить возможное прошлое как