Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин
Япония не стала аннексировать Маньчжурию, как она поступила с намного более маленькими Тайванем и Корейским полуостровом, а вместо этого организовала провозглашение марионеточного государства Маньчжоу-Го («Маньчжурская страна») и 9 марта поставила во главе Маньчжурии — древней родины династии Цин — Генри Пу-И, низложенного последнего цинского императора (незадолго до того похищенного японцами)[591]. Десять дней спустя Карахан предложил гарантии советской сдержанности японскому послу Хироте, который втайне сообщал Токио, что тот может делать в Маньчжурии все что ему угодно[592]. Втихомолку советское правительство обещало признать Маньчжоу-Го, продать Японии КВЖД и начать переговоры о рыбной ловле, нефтяных концессиях и торговле, требуя, чтобы взамен Япония перестала спонсировать антисоветские эмигрантские группировки, но Токио выказывал безразличие. Советскому послу в Токио было приказано донести до японцев, что Москва не даст себя запугать[593]. Впрочем, выбор у Сталина был невелик. К тому моменту завершились переговоры по поводу пакта о ненападении с Финляндией (21.01.1932) и с Латвией (05.02), а также впоследствии (04.05) был подписан пакт с Эстонией, однако переговоры с Румынией зашли в тупик из-за аннексии Бессарабии, оспариваемой Советским Союзом[594]. Переговоры с Францией шли мучительно и увенчались успехом лишь поздней осенью[595].
Сталин получал свежие донесения, что Варшава не отказалась от попыток дестабилизировать Украину и по-прежнему готова совместно с Японией напасть на СССР[596]. Тем не менее переговоры с Польшей в конце лета принесли плоды в виде пакта, хотя он и был заключен всего на три года. Германские опасения оправдывались: Сталин уступил требованию Польши вставить в текст договора положение о нерушимости границ последней[597]. Однако Ворошилов в письме (12.03.1932) советскому послу в Берлине горько сетовал на то, что верховное командование Рейхсвера лишь по необходимости «с нами „дружит“ (в душе ненавидя нас)»[598]. Пакты с Польшей и Францией фактически положили конец неудачным попыткам СССР установить особые отношения с Германией, основанные на том, что обе страны были париями в Версальской системе. Неизменной целью этих усилий было предотвращение создания антисоветского блока, чего на данный момент и удалось добиться при помощи торгового договора с Берлином 1931 года и пактов о ненападении с Варшавой и Парижем 1932 года[599]. Тем не менее для советской разведки, одержимой навязчивой идеей борьбы с эмигрантами, мотивы действий иностранных правительств оставались загадкой[600]. К тому же у СССР не было союзников. Пакты о ненападении были заключены с врагами[601].
Призывы к отступлению
Во внутреннем докладе наркомата земледелия, поданном в начале 1932 года, отмечалось, что крестьяне сотнями и тысячами выходят из колхозов и в поисках пропитания наводняют промышленные города[602]. Политбюро сократило в городах нормы выдачи хлеба для лиц, получавших продовольствие по низшим (2-й и 3-й) категориям снабжения, — эта мера затронула 20 миллионов человек. Выдавать было нечего[603]. Сталин знал об этом. Но всякий раз, как он соглашался уменьшить задания по хлебозаготовкам, всякий раз, как он допускал, чтобы не были созданы стратегические резервы, и без того низкие нормы снабжения для рабочих приходилось снижать еще больше, а кроме того, прекращался вывоз зерна, что ставило под удар военно-промышленное развитие. Первая доменная печь на Магнитогорском металлургическом комбинате была с большим опозданием наконец задута в начале 1932 года — в страшные морозы и в ужасной спешке, — чтобы успеть к началу XVII партийной конференции. Были введены в строй два гигантских химических завода, первый алюминиевый завод и завод по производству шарикоподшипников, а с конвейера на Нижегородском автомобильном заводе скатились первые четыре грузовика. Но все это была только видимость. В новой доменной печи в Магнитогорске стал проседать купол, и ее пришлось полностью перестраивать. Промышленное производство весной 1932 года топталось на месте или даже сокращалось[604].
Стали слышны голоса недовольных. «Хотя и вы, т. Сталин, есть ученик Ленина, но ваше поведение не ленинское, — писала весной 1932 года в „Известия“ Федоринцева, делегатка Солдатского сельсовета Центрально-Черноземной области. — Ленин учил — фабрики рабочим, землю крестьянам, — и что вы делаете? Не только землю, но и скотину, хату, скарб отбираете у середняков и бедняков. Если вы выгнали Троцкого и называете его контрреволюционером, то вы, т. Сталин, самый настоящий и первый троцкист и ученик не Ленина, а Троцкого. Почему? Нас в политкружке учили, что Троцкий предлагал усиленно строить тяжелую индустрию за счет мужика»[605]. Свой голос подал и Троцкий. «Отделенный от аппарата… Сталин — ничто, пустое место», — писал он в своем «Бюллетене оппозиции» (01.03.1932) в новом «открытом письме» партии, предсказывая, что «человек, который был вчера символом аппаратного могущества, завтра станет в глазах всех символом аппаратного банкротства»[606].
Режим неожиданно отказался от обобществления всего скота, с подачи наркома земледелия Яковлева издав соответствующий указ (от 26.03.1932), одобренный Сталиным. Функционеры наркомата интерпретировали его как отступление от коллективизации — кое-кто даже задавался вопросом, не вкралась ли в него опечатка, — но его цель была чисто тактическая: положить конец бегству из колхозов. Местные должностные лица не спешили возвращать крестьянам обобществленный скот[607].
Понятно, что всплеск спекуляций о здоровье диктатора, типичных для любой диктатуры, не был случайностью. «Ложные слухи о моей болезни распространяются в буржуазной печати не впервые, — констатировал Сталин в письме, опубликованном в „Правде“ (03.04). — Как это ни печально, а против фактов ничего не поделаешь: я вполне здоров»[608].
Украинский партийный босс Косиор докладывал Сталину, что четверть лошадей в республике сдохла,
