Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм
Работу омрачает семейный кризис. «Жена где-то в туманной дали, и мысль об этом угнетает душу и сердце. Он чувствует, как Жанна медленно ускользает от него, и причиной тому вихрь событий, вызванных его успехом. Однажды он сказал, что денег и славы у него в достатке, но вот то единственное, что ему действительно дорого, а именно его жена, удаляется от него все дальше и дальше». Фрау Хоберг отдыхает на юге, а письмо ее постояльца свидетельствует о творческом кризисе и стрессовом состоянии: «Дорогая сударыня, дни пролетают здесь между работой, дождями, депрессиями... Голова от всего этого пошла у меня кругом, и ни о чем, кроме работы, не думалось. К тому же дней десять мне нездоровилось, да так, что появилось ощущение: пресловутого нервного срыва не миновать... На один день сюда приезжала моя жена, но только на один день: работа очень торопит».
О резких перепадах настроения в эти месяцы свидетельствуют другие письма. В них не ощущается ни печали, ни потерь. В письмах Бригитте Нойнер он рассуждает о пустяках, признается в любви с веселой небрежностью, попутно затрагивает мелкие будничные проблемы. Какого цвета быть новой машине? Пожалуйста, не забудь заказать карту исчисления налога! Просит прислать грампластинки, по возможности, «душещипательные»: «Где же пластинка? Старая песенка — Рихард Таубер — Одеон? Забыла? Генрих, я должен сделать тебе выговор. Ты рассеяна, у тебя слишком много машин!.. Граммофон для меня здесь — духовная пища, каждую неделю собрание моих пластинок должно пополняться парой-тройкой новых... Иначе превращусь в круглого дурака и буду вести жизнь идиота, хорошо еще, что в доме я сейчас, считай, полный хозяин. Мама с дочкой отправились отдыхать, мы с Билли (его ирландский терьер. — В. Ш.) властвуем над домом, садом и кошками». Иногда несколько строк и о работе: «Роман вроде бы стронулся с места, первую часть я закончил...»
Истекли несколько недель уединения в почти что сельской тиши, и в декабре 1929-го Ремарк возвращается в столицу, чтобы через полгода снова приехать в родной город и продолжить работу над романом. Чем же занят он между двумя наездами в Оснабрюк? Нет, в Берлине он не остается, его манят Давос и Ароза, Лондон и Париж, а на скоростной гоночной трассе под Берлином любитель быстрой езды устраивает серьезное ДТП. («Нос у меня оторвало, пришлось обратиться к проф. Йозефу, чтобы он водрузил его на место. Теперь ему надо зажить и прирасти. Радуюсь же я тому, что он остался прямым».) Своему пристрастию к алкоголю он тоже отдает в эти месяцы богатую дань. «Приятно провожать взглядом все эти заведения: элегантные, грязные, русские, французские и очень французские, — пишет он из Парижа. — С нами был Марсель, маленький сутенер из “Белладонны”, и было нелегко отбояриться от его невест, которых он предлагал нам, как другие предлагают сигареты. Пил ужасно много, ехал как-то в такси и попал в аварию, не получив, правда, ни одной царапины. Однажды ввязался в драку, повидал около сотни заведений, в том числе довольно симпатичных, с разного рода полукровками...» При всем при этом он деловит: «Кроме того, продал свои французские права другому издателю и рассчитываю побывать в представительстве Метро-Голдвин-Майер(!), чтобы пристроить там одну уже написанную вещицу».
В Лондоне он всего лишь несколько дней, и город ему так неинтересен, что он спешит возвратиться в Париж: «Генрих, распрекрасный ты мой, сегодня я впервые по-настоящему трезвый, странное ощущение, первая неделя в Париже утекает как песок сквозь пальцы, особенно если днем спишь, а ночью бродишь. В Лондоне я пробыл до понедельника — мило и скучно. Ночная жизнь ограничивается парой-тройкой кафе, парой-тройкой ночных клубов, похожих на Фемину — и все! И, разумеется, обилием шлюх, которым, впрочем, до наших с Курфюрстендамм, еще далеко. Солидный, симпатичный до скуки город, в котором я купил две шляпы, они-то как раз хороши». Бегство от работы — в шумную жизнь.
«Возвращение»
«Вы намерены написать еще больше?» — спрашивает его в марте 1930-го голландский репортер, явно поверивший в миф о писателе-однодневке. «Попытка, как говорится, не пытка, но сделать это будет трудно. Должно же получиться что-то хорошее, а значит, понадобится время. Не браться же за перо только потому, что, пора, мол, опубликовать что-нибудь еще. Человеку пишущему важно видеть проблему, которая захватила бы его целиком, и в данный момент такую проблему я вижу, и потому могу Вам, пожалуй, сказать, что еще одну книгу, наверное, выдам».
Говоря это, он давно уже над ней работает. А идея «возвращения» родилась еще раньше. В конце января 1929-го, в те дни, когда роман «На Западном фронте без перемен» выходит отдельной книгой, он сообщает Максу Крелю, одному из редакторов издательства «Ульштейн»: «Заскочил в Берлин только на денек — и то в ужасном состоянии между надеждой и отчаянием; ибо начал новую книгу... в настоящий момент я всего лишь некое существо, которое отчаянно кружит вокруг некой центральной точки, а та отталкивает и притягивает его. Это кружение и есть попытка сделать новую книгу».
Это будет роман о веймарских временах, о тех молодых людях, которые уцелели на страшной войне и надеются начать новую жизнь — в мире, где миром и не пахнет. Это могла бы быть повесть о Пауле Боймере, окончательно вернувшемся в родной город. Но волею автора он погиб в последних строках романа «На Западном фронте без перемен». Тем не менее новая история смыкается с описанием финальных событий в романе, являясь фактически их продолжением и исполняя таким образом данное в предисловии к нему обещание, — рассказать и о тех, кто стал жертвой войны, даже если спасся от снарядов. Можно предположить, что Ремарк давно задумал написать трилогию о военном и послевоенном времени. За историей о Пауле Боймере (время войны) следует эпическое «Возвращение» (годы революции 1918–1919), а затем, в 1930-е годы, роман «Три товарища» (время мирового экономического кризиса после 1929 года).
В первой главе второй книги этой хроники оживают картины войны на Западном фронте, гибель солдат и рукопашные в траншеях, страх смерти, яростные атаки — и надежда на мир. В своих чувствах и мыслях, а также в деталях биографии рассказчик Эрнст Биркхольц почти идентичен своему павшему на поле боя предшественнику.
Война закончена. Начинается долгое возвращение на родину, возникает конфронтация с миром людей, из сознания которых целенаправленно вытеснены четыре года войны и которые живут так, как будто ничего не случилось. А вернувшиеся с войны постепенно осознают, что пути назад для них нет. «Мы представляли себе все иначе»[41].
Уже при встрече с группой американских солдат они начинают понимать, с какой безжалостностью командование распорядилось жизнью их товарищей, решив вести войну до победного конца. «Но теперь, под сочувственными взглядами американцев, мы начинаем понимать, до чего все это было под конец бессмысленно. Вид бесконечных, прекрасно вооруженных колонн показывает нам, как безнадежно было сопротивляться такому превосходству в людях и технике». Коренастый сержант, некогда уехавший в Штаты из Дрездена, разговаривает с изнуренными, замызганными возвращенцами на их языке: «Ну и парень, болтает по-немецки как заправский немец, да еще и в Дрездене жил! Послушай-ка, зачем же мы с тобой воевали?»
Уже на первых страницах Ремарк указывает на то, что он хотел сказать своей книгой. Война была столь же бессмысленной, как и жертвы, которых она потребовала. Те же, что выжили на ее полях, это меченные ею, лишенные юности, не питающие никаких иллюзий скептики. Из пекла кровавых битв они вынесли только веру в товарищество. Но и она оказывается неисполнимой мечтой. «Война все разрушила, но в солдатскую дружбу мы верили. А теперь видим: чего не сделала смерть, то довершает жизнь, — она разлучает нас».
Родительский дом, учительская семинария, работа в сельской школе — Эрнст Биркхольц и его вернувшиеся с войны товарищи чужды этому миру, они этим миром отторгнуты, их размышления о том, что они наблюдают в родной стране, определяются травмой, которую нанесла им война. «Мне стыдно, но в то же время меня душит бешеная злоба. Злоба на этого дядю Карла, который преувеличенно громко заводит разговор о военном займе; злоба на этих людей, которые кичатся своими умными разговорами; злоба на весь этот мир, который так невозмутимо продолжает существовать, поглощенный своими маленькими жалкими интересами, словно и не было вовсе этих чудовищных лет, когда мы знали только одно: смерть или жизнь — и ничего больше».
