Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский
Ребёнок, которого она родила по пути в Тобольск, умер у неё на руках. И ещё один умер на дороге. В Мезени её посадили в земляную тюрьму с сыновьями. В Братске двенадцатилетний сын Иван пришёл повидаться с отцом, сидевшим в остроге, воевода Пашков бросил мальчика на сутки в острог: ну-ка, ты, сучье племя, отведай с малолетства побоев и холода. Как матери на всё это смотреть? Но за всю свою жизнь она Аввакуму ни слова упрёка не сказала, только он себе эти упрёки сам сказал.
Однажды в отчаянии и печали он сказал ей об этом, готовый отказаться от самого себя, лишь бы не тащить жену и детей за собой на муки. Она отвечала – текст таков, что мы точно видим, как она всплёскивает руками: «Господи помилуй! Что ты, Петрович, говоришь! Аз тя и з детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи! Дондеже Бог изволит – живём вместе, а егда разлучат – тогда нас в молитвах своих не забывай. Силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!»[16].
Пророк жил в своём мире, головой пробивая небеса, а она жила тут, в окружении семи детей, которых надо накормить, напоить, утешить, умыть, согреть, научить, приласкать. И, всей семьёй встав на колени в тёмной избе, молиться об отце, который двенадцатый год сидит в земляной тюрьме, оголодал, исхудал, но сияет безумными глазами и растрёпанной седой гривой.
В Пустозёрский острог она посылала ему через людей посылки. И он старался ей оттуда посылать, хотя что он мог послать, если у самого ничего нет? «Давн[о] рубахи надобно: часто наг хожу. Да и башмачишков нет, какие бы нибудь, да и ферезишков нет, да и денженец нет»[17]. И пишет о дочери: «Я Огрофене холстинку послал, да неведомо до нея дошла, неведомо – нет; уш то ей, бедной, некому о том грамотки написать? Уш-то она бранится з братиею? А я сетую, невесть – дошла, неведомо – нет»[18].
Не только мужу она посылала, но и тем, кто с ним вместе сидел. Дьякон Фёдор ей пишет: «Да спаси тя Христос, матушка Марковна, за любовь милосердия твоего, что пожаловала, прислала мне, темничному юзнику, въкупе з батюшком протопопом, запассцу с Лодмой – преже крупок овсяных, а ныне на лодье Иванове и богатее того сугубо – яшныя мучки и круп яшных и грешневых»[19].
Через год после того, как Аввакума сожгли, она написала челобитную, чтобы отпустили с севера жить в Москву: «бедная и безпомощная вдова бывшего протопопа Аввакумова женишко Настасьица, Марковна дочь». И тогда тоже государство было тяжёлым, неповоротливым, тупым, безразличным к людям – десять лет ждала ответа. А жить как-то надо. А как? И чуть отъедет кто из детей с места ссылки – тут же мать тягают на допрос. Вот из протокола допроса Настасьи Марковны воеводой Веригиным: «дочь ее Агрипинка поехала с Мезени на Кол[мо]горы для хлебной скудости продавать и закладывать рухлядишка своего, потому что-де ныне им вашего государского корму нет четвёртой год, а на Мезени-де того рухлядишка у них под заклад и в цену нихто не емлет и им-де, будучи на Мезени, кормитца никоими мерами невозможно»[20].
Годы жила на Мезени в ожидании ответа, то есть на холодном краю света, готовила еду детям, кормила сыновей, наставляла дочерей, мыла горшки, пекла в печи хлеб. Уже и цари были другие, и бояре другие, и затих гром и шум, который создавал своим словом Аввакум, и в другую сторону ушла история, и в подполье, в уральские и нижегородские леса, ушёл раскол. А она всё ждала ответа. Наконец разрешили.
Сын Афанасий, называемый в документах Афонка, пил. На Мезени жил в одной избе с братьями Иваном и Прокопием («с Ывашкою да с Пронкою» – на языке тогдашних документов), но отделился от них, «хлеб ели порознь». Собачился с ними, зачем-то утащил у Ивана пищаль, а потом, напившись, бежал с Мезени, но был пойман и водворён на место.
Сын Иван в Москве жил с матерью. На него написали донос, что он здесь, на Шаболовке, восемь лет назад вёл тайный разговор с умирающей Афросиньей, давал ей что-то в рот, а когда она умерла, хотел, чтобы её похоронили во рву или в пустыни. Достаточно, чтобы за ним пришли и, как подозреваемого в расколе, десять лет таскали по тюрьмам. Втащила в себя его государственная машина и пошла жевать. Вины за ним обнаружено не было, но не отпускать же. Поэтому послали в новый царёв город Петербург, чтобы там снова исследовали дело, а пока пусть сидит в крепости и ждёт. Но он в крепости не дождался, умер.
И только сын Прокопий, узнав, что мать, смирившись с еретиками, уезжает в Москву, бежал в другую сторону – на Урал. Мало мы знаем о всех них, а о Прокопии ещё меньше. На Урале он ушёл в раскол – единственный верный сын своего отца.
О дочерях Агрипине, Акулине и Оксинье не знаем ничего. Но можем предположить, что вышли замуж, сменили фамилии, жили в московских домах и избах, рожали детей, ходили на реку стирать с мостков бельё, ворочали, как мать, ухватами, гремели горшками – и исчезли из истории, растворившись в русском народе.
Тихие тут, на Шаболовке, дворы, завалены огромными сугробами, по которым скачут вороны и ходят кошки. Среди старых домов возникает новое престижное жильё – башни со студиями на верхних этажах, английский квартал с запредельными ценами на квартиры. От бывшего за церковью кладбища не осталось и следа. Говорят, что в девятнадцатом веке ещё сохранялась здесь надгробная плита с могилы Настасьи Марковны, но сейчас двадцать первый и никакой плиты нет… Всё из той жизни исчезло – кладбище, деревянная церковь, избы вдоль Шаболовки, палисадники, сады.
Удивительно, но во всей своей трудной, мучительной, часто голодной жизни Настасья Марковна не обнищала. Деньги у неё были. Как скопила, какими трудами – не знаем. Или родственники помогли? В Москве она купила здесь, на Шаболовке, в приходе храма Животворящей Троицы, дом у капитана Якова Тухачевского. Смотрите на фотографию, вот тут, в этом самом месте, и жила верная жена протопопа Аввакума, сюда ходила молиться, а о чём молилась в церкви, которую отверг и заклеймил её муж, не знаем. Где именно стоял дом, на самой Шаболовке или глубже, где сейчас дворы, этого не знаем тоже. Было ей тогда уже почти восемьдесят лет, прожила восемьдесят шесть, но почему-то нам кажется, что она до конца была светлой, ясной, деятельной и живой, как та богомольная девочка, которую когда-то Аввакум взял в жёны. Тут, на этом самом месте, проходили её последние годы. А теперь проходим мы и думаем о ней.
Гоголь
Гоголь-гимназист, собираясь играть в школьном спектакле старого скрягу, месяц пригибал нос пальцем, чтобы он касался верхней губы. Таким должен быть старик с крючковатым носом!
В Петербурге, куда он приехал после Нежинской гимназии, он то писец в департаменте уделов, то младший учитель истории в Патриотическом институте. Устраивался на службу, пропадал на два-три дня, приходил снова и, получив выговор, тут же увольнялся и устраивался на новую. Будучи домашним учителем, без всяких объяснений исчез и явился через два месяца. Был он небогат, один раз неделю жил без обеда, в другой раз зиму ходил в летнем пальто, однако вместе с художником Аполлоном Мокрицким занимал квартиру в пять комнат, а летом, бывало, снимал дачу, половину которой отдавал внаём господину по фамилии Половинкин. Был у него и свой человек Яким, которому он говорил: «Я тебе рожу побью!», что не мешало Якиму ему грубить, а самому Гоголю о нём заботиться.
И писал, писал. Ночью поставит на стол две свечи и пишет, пока они не сгорят полностью. И что тогда видят его блестящие
