Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко
Когда читаю его морализирования, меня мутит. И в то же время, как я плакала над его неискусными стихами, когда его взяли на медные рудники и он прощался с жизнью, с каждой зверюшкой, с каждой травинкой. Как он плакал, узнав, что Наташа изменила и развелась (приехала к нему просить развода и отняла последнее). Как он мыкался вольный на вечности, и опять на рак, рак, рак, и единственное мое движение обнять и защитить хоть собой.
Я не могу их вырвать из сердца. Я могу только умереть, и я рада, что каждый этот день за эти годы приближает меня к смерти. Я работаю и живу из самодисциплины, но обычно по вечерам я думаю: "Как хорошо, что еще один день прошел, а я уйду к своим настоящим близким". Я молюсь за них всегда, ежедневно, дома и в церкви, но до конца простить я не могу и понимаю от своего «не-прощения», как приятно, когда не только не просят, но еще больше ранят меня! Но, прочитав "Раковый корпус", я была рада, что мы не встречаемся, чтоб не обижать его. А восхвалять я бы не могла. Я думаю, что ласка Переделкино польстила и ему, и особенно Наталье. Она с удовольствием будет там блистать как супруга. Кстати, М. они уже год не звонили… Это после всей помощи в онкологической клинике. И та недоумевала, как я когда-то. Но я объяснять не стала. Но основного вопроса в СП это не решит. Решаться будет на иных инстанциях, где и мое письмо, хоть на копейку, может пригодиться. Узнай одно, правда ли, что комиссия съезда поручила Федину хлопотать о печатании "Ракового корпуса", и еще что было? Я тут ничего фактически не знаю. От всего отрезана. Началась жара. Пишу в саду.
Обнимаю тебя.
Надя.
Письмо Н. А. Павлович в секретариат Союза писателей СССР:
«Мне 72 года, из них 56 лет отдано литературе. Я печатаюсь с 1911 года. Это обязывает меня, но и дает мне право, как одному из старейших писателей, высказать вам свои принципиальные соображения. Я ознакомилась с письмом Солженицына IV съезду писателей и считаю, что Союз должен ходатайствовать перед партией и правительством о смягчении и реорганизации литературы, о повышении культурного и литературоведческого уровня кадров Главлита и о возможности апелляции для писателей в спорных случаях.
Список погибших писателей в письме Солженицына неотразим и обращен к совести каждого из нас. Мы все, и члены бывших правлений, и рядовые писатели, члены Союза, виноваты в предательстве молчания. Я не говорю о худшем.
Одни молчали из страха, другие – из равнодушия, третьи – искренне веря в непогрешимость обвинения, но время и партия показали, сколько погибло невинных, у скольких были незаслуженно отняты годы творческой работы. А Союз действительно никого не защищал. Не будем увеличивать новыми именами эти списки. Потенциальным кандидатом в него является сам Солженицын, даже независимо от административных воздействий.
Полагаю, что ни для кого не секрет, что у него рак. Живет и работает он чудом (1 случай на 10 000, мне сказал онколог). Известно, насколько связано развитие рака с нервно-психическим состоянием больного.
Теперешние условия его жизни и работы могут стоить ему жизни. Нельзя создавать вокруг него вакуум. Я предлагаю проверить его жалобы и обращения к правительству с просьбой о пресечении всех этих беззаконий и о его защите от травли.
Я читала первую часть его "Ракового корпуса", которую обсуждали на бюро прозы, и присоединяюсь к мнениям товарищей, рекомендовавших ее к опубликованию.
Сейчас поставлен вопрос о жизни и творчестве нашего товарища, большого писателя.
Ни Толстой, ни Чехов, ни Горький, ни Блок не прошли бы мимо, не молчали бы, а мы приняли литературу из их рук и обязаны передать их благородные традиции следующему поколению писателей.
Надежда Павлович.»
Без даты.
«Дорогая Нисс!
Спасибо за обстоятельное письмо. Ты сняла камень у меня с души. Если он «обласкан» в Версале (Чуковский, семья Иванова, Каверин), то, вероятно, в обиду его не дадут, и он уехал в хорошем настроении.
(…) Если бы не вопрос принципиальный (не выношу замордовывания человека), не товарищество и не гордость, – вы-то меня в беде предали, а я не предаю, – я бы никаких посланий никуда не писала. На этом, вероятно, погорит мой гнев, но я предпочитаю остаться в своей развалинке и все-таки написать. (…)
Получила письмо. Мне написали, что мое письмо запоздало, что коммунистический съезд поручил Федину хлопотать о печати "Р. K."[19]. Пожалуйста, узнай обстоятельства и сразу мне напиши, даже, может быть, дашь телеграмму: «Опоздали» или "Жду", – чтобы не делать глупостей, это ведь серьезно… Будь здорова. Надя. Обнимаю.
Будто бы реакция благоприятная уже есть со съезда, узнай. Надя.»
Без даты.
«Об А. И… Нет, он не силач, не трибун, он – слабый, но предельно самолюбивый и целеустремленный. Следователь хорошо сказал: "Он неумный где-то, и его письмо – документ человеческий, а не общенравственный. Это письмо разгневанного и страшно уязвимого человека, и его очень жаль". Но – это очень глубоко и точно. Здесь центр в личной уязвленности и огромной самооценке, а не в «правде», за которую умирают. Я не была ни одной минуты в восторге от содержания письма…
Вступилась я тоже, как бросилась его защищать, как ребенка или больного. А он и есть больной. Если бы завтра мне сказали, что рак его не законсервировался, а вылечен, я бы не лезла никуда и ни с чем и не мучилась бы лично. Выводит меня из равновесия и парализует резко эта нестерпимая жалость к нему и к Наташе. K ней даже больше, чем к нему. K этой перепелочке. Все абсурдно… Свалилась ноша не ее масштаба человеческого. В нем больше не мучимой жертвы, а загнанного волка, и писатель он не гениальный, а среднеталантливый. Это не надежда литературы, как я думала после "Ивана Денисовича" и "Матренина двора". От «Ракового корпуса» у меня оскомина, меньшая, чем от дурацкой пьесы, но все-таки оскомина, а не восторг. Ты пишешь о возможности встреч, они мне не нужны. Мне с ним говорить не о чем, а для литературы, светской болтовни есть другие персонажи и у меня, и у него. Я ему не доверила ни одного своего вздоха, а не то что строки, ни одной заветной мысли. Мне нечем
