О себе любимом - Питер Устинов
Я купил щенка золотистого ретривера и взял его с собой в театр, где на сцене был слышен его вой. Я назвал щенка Полковником, в честь своей пьесы.
На следующий день меня посетила несколько мужеподобная дама в твидовом костюме, плоской шляпе и галстуке. Она передала мне родословную и спросила, выбрал ли я уже имя для щенка. Я несколько смущенно сказал, что назову его Полковником.
— О, это вы неплохо придумали, — заметила дама, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Его отца звали Майором.
В то же воскресенье я отвез щенка маме, и он немедленно принялся грызть все подряд: ковры, туфли, холсты и даже мою маму.
Какое-то время у меня не было случая повидать родителей, отец успел выйти в отставку. Я приехал без предупреждения — и к немалому моему изумлению попал на многолюдный вечер. Еще больше удивил меня тип гостей, которых пригласили родители. Все мужчины были пожилыми, и у всех были усы: либо неопрятные рыжие клочья, свисавшие на губы, словно ржавая колючая проволока, либо аккуратно подстриженные щеточки, напоминающие третью бровь, либо белые кусты, забивающиеся в ноздри, как попавший в лицо снежок. У большинства были холодные голубые глаза. Жены их выглядели вполне предсказуемо: усохшие, но приветливые, с чуть заметным нервным тиком и чересчур громкой, но изысканной речью.
Вскоре после моего приезда они начали уходить парами, рассыпаясь в благодарностях. После ухода последней пары я спросил отца, в чем причина подобного собрания. Он возмущенно посмотрел на меня и сказал, что виной в этом я — я и моя мама.
Мама была поглощена живописью и не пыталась воспитать пса, который сильно вырос, избавился от привычки все грызть, но остался совершенно непослушным. Вернувшись в Англию, Клоп решился заняться собакой, чтобы придавать некий смысл ежедневным прогулкам, к которым его приговорили доктора. И вот он стал брать Полковника на прогулки.
Естественно, при движении через деревни собачий нос получал множество новых раздражителей, и пес бросался бежать, повинуясь какому-нибудь неуемному инстинкту. Мой отец начинал окликать его:
— Полковник! Полковник!
Неизбежно открывалась дверь какого-нибудь коттеджа, оттуда появлялся джентльмен в твидовом костюме и говорил:
— Да? Меня кто-то звал?
Встреча заканчивалась добродушным смехом и приглашением выпить.
Отец старался менять маршруты своих прогулок, обходя стороной те деревни, в которых жили полковники, однако полковников оказалось больше, чем он думал, и неизбежно наступил день, когда деревни кончились. Поскольку Полковник оставался таким же непослушным, отец решил отблагодарить всех полковников, которые так быстро отзывались на его оклики, угостив их джином и виски.
— Зачем твоей матери понадобилась собака? И почему ты дал ей идиотскую кличку Полковник? — спрашивал отец, принимаясь перемывать рюмки.
— Я мог назвать его Викарием, — утешил я его, берясь за кухонное полотенце.
«Любовь четырех полковников» продержалась на сцене два долгих года, выматывая и вдохновляя, и могла бы идти значительно дольше. Было дано свыше 800 спектаклей. В течение этого времени я изредка выезжал на уикэнды в другие страны, чтобы посмотреть постановки в Германии, Дании, Голландии и Италии. Моя личная жизнь стала немного налаживаться, но постоянства в ней не было. Хотя я начал подозревать, что не создан для семейной жизни, мне было прекрасно известно и то, что воздержание тоже не для меня. И к своей профессии я не был привязан настолько, чтобы забывать обо всем мире. Другими словами, я разбрасывался. И, как это ни странно, подобные ненормальности гораздо заметнее, когда все идет хорошо. Оглядываешься вокруг, озираешь растущее здание своей жизни и признаешься себе, что — да, оно прекрасно, но чему служит эта красота? Для чего и для кого она? Уединение — необходимая составляющая творческого акта, но одиночество — это совершенно другое. Не то одиночество, когда вы одни, а одиночество среди людей, посреди веселья и радости.
Мое сердце затрепетало однажды — в самом неожиданном месте, на теннисном корте. Я играл плохо, поскольку следил не за мячом, а за своей напарницей. Это была молодая француженка с забавным лицом и живым нравом, и звали ее Элен. Наше мгновенное влечение было взаимным, и мы наслаждались обществом друг друга. А потом она уехала во Францию, оставив мне телефон своего деда, в доме которого она жила. Он оказался маркизом, а его дворецкий держался совершенно неприступно. Мою напарницу окружили санитарным кордоном, вежливым, но непроницаемым. Я ничего не мог сделать.
Чуть позже, бродя по газетной лавке в Сохо, на обложке дамского журнала я увидел фотографию потрясающе красивой девушки. Там была напечатана статья о ней, а под фотографией стояла дразнящая подпись: «J’adore les contes de fees» — я обожаю волшебные сказки. Сделав вид, что этот журнал читает моя несуществующая кухарка, я прихватил его вместе с теми, которые покупал регулярно, и унес с собой в театр.
Три дня спустя мой французский агент, Андре Бернхейм, пришел ко мне в гримерную после спектакля в сопровождении той самой девушки с обложки журнала. Ее звали Сюзанн Клотье, и она была молодой франкоканадской актрисой, исполнившей роль Дездемоны в фильме Орсона Уэллса «Отелло». В Англию она приехала, чтобы сниматься в фильме Герберта Уилкокса «День Дерби», и Андре попросил меня, чтобы после его отъезда я за ней присмотрел. Она увидела журнал у меня на столике, и я честно рассказал ей, при каких обстоятельствах он был куплен. Такие совпадения порой заставляют решить, что к ним приложила руку судьба.
Она рассказала мне, что скрывается от Орсона Уэллса, а его представители повсюду ее разыскивают, чтобы заставить соблюдать контракт, за который ей не заплатили. Поэтому ее работа с Уилкоксом должна была оставаться страшной тайной. Мы с представителем «Парамаунт Пикчерс», с которым у нее было заключено долгосрочное соглашение, устроили Сюзанну в удобном, но удаленном от центра
