Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев
Полностью избежать пиротехнических эффектов в этих случаях я не мог. С душевным напряжением и тревогой снимали мы с Булинским высоко ценимого нами Ростислава Яновича Плятта, категорически отказавшегося от дублера, в полыхающих над лиманом и степью столбах дыма и пламени. Естественно, взрывные шашки были заложены по всем правилам и пронумерованы на пульте пиротехника, но командовать-то, сообразуясь с намеченными движениями актера и камеры, должен был я: «Первый!.. Пятый!.. Седьмой!..» — и так далее, — не приведи господь спутать, ошибиться!
Работая над сценарием, я представлял себе своего героя Безлыкова похожим судьбой и внешним обликом на эмиссара фронтовой оперной труппы, описанного мною в главе «Зевс», — на человека из моего далекого феерического детства. А вот судьбу штабс-капитана Русанова, сбежавшего из плена вместе с Менье и появившегося в двадцать втором году в Генуе, чтобы отомстить, выстрелив в наркома Чичерина, мне помогла более углубленно понять одна не лишенная интереса встреча в Болгарии.
В 1959 году мы с Михаилом Ильичом Роммом были приглашены в Софию для оказания консультативной помощи болгарским кинематографистам. Месяц читали сценарии, смотрели материал снимающихся фильмов, беседовали с режиссерами и сценаристами. В качестве дружеского вознаграждения за это каждому из нас в разное время были организованы путешествия по стране. Мне дали машину и веселого, интеллигентного, всесторонне осведомленного гида — кинорежиссера Янко Янкова, ученика С. А. Герасимова и народной артистки, профессора ВГИКа Тамары Федоровны Макаровой. Она в это время отдыхала на побережье, в Интернациональном доме журналистов. Узнав от Янко о предстоящей поездке, Макарова решила к нам присоединиться, и мы приобрели прекрасного, непритязательного сотоварища. Четвертым в нашей компании был водитель, как и Янков, отменно знавший страну.
Балканские горы, Долина роз, дорога на юг… Могилы древних фраков, каменные гробницы в курганах, а на них обелиски в честь советских воинов, павших за освобождение Болгарии. Несравненный Тырнов — город, врезанный в скалы: улицы-террасы, улицы-лестницы, старые розовые церкви, и витрины крошечных современных магазинов, и сухие, словно игрушечные, садики. Было так: наверху патриарх, ниже царь, еще ниже «боляре», в долине — народ. Когда-то Тырнов был столицей. Здесь болгары приняли конституцию после освобождения от турецкого владычества. Камни рассказывают красноречивей слов. В кладке разрушенного турками царского дворца обломки строений Греции и Рима. Капители колонн и барельефы — лишь строительный материал. Турки раскинули свое селение выше дворца. И его развеяли набеги, ветры и время. Сохранились стены только одного дома, и в этих стенах похищенные камни болгарского дворца. Камни передвигаются, рассказывая о прошлом.
Я брожу по древнему Тырнову под люминесцентными бессонными фонарями и думаю о штабс-капитане Русанове и врангелевских солдатах, интернированных в Болгарии в двадцатом году. И они передвигались на запад и восток, как камни.
Гремит поезд, прорезая тоннели тырновских холмов. Спит колыбель трех болгарских царств в люминесцентном холодном пожаре. Прекрасна Болгария осенью: ее рыжие, лиловые, красные леса на склонах гор, холодеющие приморские пески Варны, Солнечного берега, Несебра, Бургаса…
При турках болгарам запрещалось строить высокие храмы — они не должны были подниматься над мечетями. Чтобы сохранить величие, православные церкви уходили под землю, и здесь таились очаги политического сопротивления.
Шипка, Плевен, Пловдив, где ныне высится гигант из светлого камня — советский воин-освободитель; его называют тут Алешей. «Пойдем вечером к Алеше», — говорят влюбленные.
Янко Янков везет нас в монастырь под Пловдивом. Я еще не знаю, что встречусь сегодня с вариантом судьбы моего штабс-капитана Русанова.
Монастырь, окруженный виноградниками, менее всего похож на суровую обитель скорби и заговоров. Его песочно-розовые стены увиты ползучими растениями. В приветливой глубине внутренних двориков стоят фруктовые деревья. Навстречу нам выходит старый высокий монах с усталым лицом в мелких морщинах, глядит на нас одним-единственным зрячим умным глазом — второй заплыл. Монах смущен присутствием женщины: на нем засаленная ряса, он должен переодеться — и поэтому, извинившись, поспешно исчезает. «Это настоятель», — говорит Янко Янков.
Возвращается настоятель в свежей черной монашеской одежде и предлагает нам осмотреть монастырь, предупредив, однако, что кельи показать не сможет. Миновав темную, прохладную и пустую в этот чае трапезную с деревянными скамьями вдоль длинного некрашеного стола и бегло осмотрев какие-то хозяйственные помещения, мы снова очутились среди груш и яблонь, освещенных осенним солнцем, а затем вслед за настоятелем вошли в маленькую церковь. Здесь было светло и чисто и пахло лаками. Давая краткие пояснения, отчужденно стоя позади нас, настоятель показывал развешанную в глубине ниш и алтаря духовную живопись. Это были странные иконы, точнее сказать, картины со страдальческими и печальными, глубоко человечными ликами святых. Тамара Федоровна была любезно восхищена, удивлялась, что так хорошо сохранилась свежесть красок. Живой единственный глаз настоятеля засветился, вспыхнул, однако тотчас серое, пыльное, как у птицы, веко прикрыло его. Но с этой минуты настоятель обращался только к моей спутнице, все более ощущая в ней женщину, при этом оценившую нечто для него бесконечно существенное. Макарова поинтересовалась, в чем секрет старых лаков, не подвластных времени.
— Лаки приготовляю я сам, — наклонив старое лицо, сказал настоятель. — А секрет храню.
Выяснилось вскоре, что большинство картин и фресок написаны самим настоятелем. Единственный его глаз глядел на Тамару Федоровну с тоской, и непостижимыми для меня суровой проницательностью и мольбой, и сознанием, что эта привлекательная женщина и все мы принадлежим недоступному для него миру. Я спросил, видел ли настоятель когда-нибудь Тамару Макарову в кино. Он отрицательно покачал головой и опять заговорил о своих
