Ужас Сталинграда. Откровения адъютанта Паулюса - Вильгельм Адам

Я не видел выхода из лабиринта, в который завело меня чтение листовок. Наконец в одной из листовок я прочитал имена трех офицеров, которые якобы еще в 1941 году попали в советский плен: капитана д-ра Хадермана, обер-лейтенанта Харизиуса и обер-лейтенанта Рейера. Я был озадачен. Доктор Хадерман, очевидно, являлся резервистом. Я вспомнил гессенский городок Шлюхтерн. Там, будучи школьником, я познакомился с гимназистом по фамилии Хадерман. Позднее он стал филологом. Однако фамилия еще ни о чем не говорит. Будто бы эти три офицера обращались по ночам к нашим солдатам через мощную говорящую установку. Таким образом, подтверждалось то, что рассказывал мне 10 января лейтенант с южного участка котла.

Черт побери! Кому же верить? Лучше бы Кюппер избавил меня от этих вещей. Я позвал его.

– Зачем вы положили мне на стол эти листовки?

– Я думал, господин полковник, что они заинтересуют вас, – ответил он.

– Вы ведь тоже прочитали их, Кюппер. Каково же ваше мнение? Можете говорить откровенно, – добавил я, заметив, что Кюппер медлит с ответом.

– Такточно, господин полковник, мы прочитали листовки. По рассказам связных, приказ сдавать все найденные листовки выполняется только формально. Хотя едва ли у кого хватит смелости перейти на сторону Красной армии. Постепенно одерживает верх мнение, что русские не расстреливают военнопленных. Связной IV армейского корпуса говорил, что вчера ночью из русских окопов к ним обращался через громкоговоритель солдат 371-й пехотной дивизии, которого знают многие.

– Говорят ли солдаты штаба между собой об этих листовках, Кюппер?

– Как раз в эти дни по поводу листовок много споров. Одни относятся к ним отрицательно, другие раздумывают над тем, что там написано, а то даже и защищают эти утверждения. Во всяком случае, почти никто не верит, что в плену не расстреливают.

Кюппер ушел. Делать мне было, в сущности, нечего, и я погрузился в глубокое раздумье. Задумчивым или, вернее, встревоженным был и Паулюс, который некоторое время спустя вызвал меня к себе. Обер-лейтенант Циммерман дал понять, что, по-видимому, у генерал-полковника возникла потребность поговорить со мной.

Когда я вошел, Паулюс сидел за письменным столом, подперев голову, правой рукой поглаживая лоб. Я уже знал эту его привычку. Почти всегда в это время его лицо особенно сильно подергивалось.

Что случилось? – подумал я. Перед Паулюсом лежала какая-то бумага. Молча он протянул ее мне.

Это была листовка, адресованная непосредственно Паулюсу и подписанная Вальтером Ульбрихтом, депутатом германского рейхстага. Внимательно прочитал я ее, слово за словом. Ясными, логическими аргументами Ульбрихт доказывал, что Паулюс, подчиняясь приказам Гитлера, действует не в интересах Германии и немецкого народа. Его обязанность – прекратить бесполезное сопротивление. Я вопросительно посмотрел на командующего армией и возвратил ему листовку.

– Конечно, – задумчиво сказал Паулюс, – автор этого послания в некоторой мере прав. Все события он рассматривает как политик. Как человек штатский, он не может понять, что значит для солдата повиновение, не понять ему и тех соображений, которыми я руководствовался, приняв решение.

– Перед тем как вы, господин генерал-полковник, позвали меня, я прочитал аналогичные листовки Ульбрихта, Вейнерта и Бределя. Их язык непривычен нам. Во мне все противится их взглядам, но во многом они правы.

– Скажем так, Адам: они видят все в ином свете, чем мы. Я ни в коем случае не отказываю этим людям в добрых намерениях. Но для меня это подрыв солдатской дисциплины, и с этим я согласиться не могу. До чего мы дойдем, если во время войны солдаты будут выступать против правительства собственной страны!

– Я и сам еще не разобрался, что к чему, господин генерал-полковник. Но я все чаще задаюсь вопросом: какой смысл гнать на смерть десятки тысяч людей? Стоит ли придерживаться традиционного представления о солдатском долге в условиях, когда наше доверие к высшему командованию им же самим было не один раз предано гнусным образом? Имеются ли еще и теперь серьезные основания, которые с военной точки зрения оправдывали бы нашу гибель?

– Я читал эти листовки, но не могу поверить этим утверждениям. Ко всему, что связано с пропагандой, мы должны относиться как можно более критически.

– А если это все же правда? Если мы сознательно или бессознательно введены в заблуждение нашим высшим командованием?

– Я не могу полностью принять ваши аргументы. Ведь от Пиккерта Манштейн знает, в каком отчаянном положении мы находимся. Я просто не могу себе представить, что его не трогают страдания и гибель нашей армии и что от нас требуют напрасных жертв. Нам приказано обороняться здесь, и из чувства ответственности перед группой армий «А» на Кавказе я не могу действовать иначе.

На этом наш разговор закончился.

Дорога смерти

Генерал-лейтенант Шмидт вызвал меня к себе.

– Произведите рекогносцировку нового командного пункта, Адам. Мы собираемся использовать командный пункт 71-й пехотной дивизии, которая переходит в город южнее реки Царица. Насколько я знаю, мы сумеем разместиться в убежищах, расположенных в балке близ поселка Сталинградский. Немедленно займитесь их распределением. У Сталинградского шоссе, где отходит дорога к балке, вас будет ждать адъютант 71-й пехотной дивизии.

Вернувшись в свой блиндаж, я по телефону договорился с начальником тыла дивизии о том, когда я прибуду к нему. 13 января в 9 часов моя автомашина стояла готовой к отъезду. До шоссе было всего несколько сот метров. Вереница раненых продолжала двигаться по направлению к городу. Уже через километр моя легковая машина-вездеход была переполнена ими. Двое раненых стояли даже на подножках.

– Поезжайте медленнее, – приказал я водителю, опасавшемуся за целость осей и рессор. Я решил сделать небольшой крюк в Сталинград и сдать там раненых в лазарет. Хотя машина уже была сильно перегружена, сразу же за Гумраком мы взяли еще одного. Я увидел его еще издали: он стоял, умоляюще протянув замотанные в тряпье руки. Когда мы медленно подъехали ближе, я увидел на детском лице выражение отчаяния. По его щекам текли слезы. Я вспомнил сына и велел остановиться. Несчастный, ковыляя, подошел к машине.

– Пожалуйста, возьмите меня в Сталинград! – попросил он. Мы потеснились, и раненый сел на переднее сиденье. Юноше не было еще и 19 лет. Уже несколько часов с обмороженными руками и ногами сидел он на дороге, и никто не сжалился над ним. Он не знал, как благодарить