Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

смерти на 83-м году жизни Алексея Елисеевича Крученых.[56] «Лит. г азета» не нашла нужным это сообщить. Я читаю ежедневно 5–6, а иногда и больше газет и нигде этого не было. Трудно сказать, сколько процентов шарлатанства было в его сочинениях, — может быть, 99 %. Но к нему же иногда недурно относились такие люди, как Маяковский и Пастернак. Я знал его хорошо, и до моего ареста он часто доставлял мне редкие книги: стихи Цветаевой и пр.; драл он за них здорово, но я не торговался. <…> А физически он был всегда неприятен, словно грязен: потные руки. Он еще торговал автографами и выпрашивал их у всех чуть известных литераторов. И у меня тоже. Это «для тела». А для «души» — он читал детективные, исторические, бульварные и всякие приключенческие романы. <…> Мир его праху! Это была по-своему яркая и занятная фигура.

Слушал по Бибиси не опубликованный у нас ответ чехов на варшавское заявление. В нем все корректно и спокойно и убедительно и вероятно правдиво, но одна фраза бьет под ложечку противников. Это слова о том, что дальнейшее развитие Ч. Словакии не должно знать методов «полицейско-бюрократического государства». Вот в чем суть. <…>

1969

17 янв. <…> В Праге во время студенческой демонстрации сделана попытка самосожжения в знак протеста против советской оккупации. Покушавшийся в тяжелом состоянии.[1] <…>

19 янв. <…> О самосожжении в Праге наши газеты не пишут. Все полосы заполнены космонавтами.

Даже если пьеса не пойдет (хотя почему бы?), все равно хорошо, что она будет написана. Количество начатых и не законченных моих работ слишком велико. Придумал я ее в общих очертаниях еще до ареста.[2]

19 янв. (продолжение) <…> Кое-как слышу радио. В Праге умер сжегший себя студент. Антисоветские студенческие демонстрации.

20 янв. <…> Завтра обещал привезти на Ленфильм заново отредактированный сценарий. Ох, как он мне надоел! Если до февраля я отделаюсь от сценария и начерно закончу пьесу, — будет хорошо.

22 янв. <…> Космонавты — хорошие ребята с куда более интеллигентными лицами, чем члены правительства. <…>

Говорят, что в Москву недавно вернулся Маленков с семьей после 12-летнего изгнания, получил дачу с машиной и пенсию повышенного размера, т. е. его уравняли с Хрущевым.

Письма Левы <Левицкого>[3] и Шаламова.[4] Шаламов хвалит мою статью в «Прометее» и какие-то стихи М. Петровых.[5]

23 янв. <…> В Ч. Словакии еще одно самосожжение — в Брно. В субботу 25-го похороны Яна Палаха. <…>

24 янв. <…> Нарастает напряжение и в Праге. Еще одна (уже 7-я) попытка самосожжения. <…>

25 янв. <…> Да, с № 12 «Нового мира» какое-то затруднение. Твардовский до 13-го не пил и был «на удивление» в хорошем настроении. С 13-го в «штопоре». Юра[6] кончил и сдал сценарий. <…>

27 янв. <…> (Речь идет о покушении при проезде правительственного кортежа с космонавтами в Кремль. — М. М.) Французская газета «Орор» (фр. «L̓Aurore» — «Заря». — М. М.) посвятила 6 столбцов покушению у Боровицких ворот, однако, видимо, никаких новых данных там нет: одни догадки и умозаключения. Но откуда-то стало известно, что выстрелы раздались не из толпы, а из караульного помещения сбоку ворот. Это странно и зловеще. Все комментаторы считают, что выстрел был направлен не в космонавтов.

28 янв. <…> Слышал по радио, что покушавшийся в Кремле — младший лейтенант войск кремл<евской> охраны <Ильин>[7], что он, стреляя, выбежал из караульного помещения, потом пытался принять яд, но ему не дали. Какой-то «азиатский коммунист» передал, что в тот вечер в Кремле был «хаос и паника».

29 янв. <…> Жюри Союза журналистов в Париже избрало Солженицына «лучшим иностранным писателем года», но сообщило, что посылаемые ему через ССП письма не доходят. Какой позор! <…>

2 фев. <…> Купил книжечку — сборник «Пять обелисков» со стихами 5 поэтов, погибших на войне. Из 5 только один настоящий поэт — Иван Пулькин.[8] Его включил в книжку Валя Португалов, ее составитель.[9] <…>

В книге 35 стихотворений Ивана: среди них есть и из его лучших. Многие из них сберег я и передал Вале. Некоторые Иван мне не раз читал. А стихотворение «Два друга уезжали», на котором написано, что оно посвящено Пущину и Кюхельбекеру, на самом деле было посвящено брату и Валентину. Эти стихи мне передал сам Иван зимой 37–38 гг. в Ленинской библиотеке (я уже наладил тогда переписку со Львом, прибывшим на Колыму), и я ухитрился их ему переслать.[10] <…>

3 фев. <…> Вот уже год, как Лева <Левицкий> должен мне несколько сотен. <…>

7 фев. <…> Тепло. Хожу по Невскому.

Когда выходил из метро Горьковская, стало плохо с сердцем. Посидел четверть часа на скамеечке в саду, принял валидол, и — ничего…

9 фев. <…> В Москве во всем ощущается решимость руководства проводить жесткий курс. Шолохов написал 1‑ю часть романа «Они сражались за родину» с главами о 37‑м годе и драматическом начале войны. Его не осмелились принять журналы «Дон», «Октябрь», «Правда», и даже его дружки из СП РСФСР были принуждены отказаться от его защиты. Он приехал в Москву, чтобы встретиться с Брежневым, и тот его не принял. Ему передали, что «партия считает нецелесообразным опубликование этих глав». Еще бы, они идут вразрез с цензурной политикой, именно сейчас резко и определенно сформулированной (ничего о 37‑м годе, о трудностях коллективизации, о поражениях в 41‑м году). Шолохов был в ярости, пил и бушевал в номере гостиницы и наговорил чего-то. По Москве ходит какое-то его «письмо к Брежневу», не то действительно им написанное, не то кем-то из его дружков, с его слов в пьяном виде. Но будто бы эти главы написаны плохо и беспомощно, и про них острят, что Самоиздат их отклонил по причине низкого художественного качества.[11]

9 фев. Целый день с Борщаговским (вчера).[12] Европейская гостиница и т. п. <…>

9 фев. (продолжение) <…> Саша <Борщаговский> считает, что только смерть может помешать Солженицыну получить Нобелевскую премию. Но я в этом не так уверен. Он <Борщаговский> живет в Европейской в номере 302. Кажется, в соседнем я заканчивал «Байрона»[13], а может, и в этом самом. <…>

10 фев. <…> Стал сомневаться, что скоро кончу пьесу. Моя жизнь здесь