"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Гладков
Детская фотография А.К.Гладкова. 1910-е годы. РГАЛИ
Оттуда же, из ненависти к предписаниям сверху, что дозволяется читать, а что нет, к строго дозированной и вдобавок лживой информации — сохранившееся до конца жизни ежедневное слушание Би-би-си и «Голоса Америки». В начале 1948-го передачи еще не глушились. В центре внимания — события в Чехословакии, в июне — разрыв с Тито и Югославией. Одновременно успешный драматург рыщет по ЦПКиО им. Горького, совсем как в юности «снимает» девушек на аллеях… «Почти ничего не делаю. В голове одни бабы и книги...» (26 июня 1948). Иногда срывается в гусарский загул:
27 июля 1948. «Снова каждый день с Мишей Светловым. Почти живу у него, пока нет Радам3. Как мы остались без гроша, и Миша пошел играть на деньги на бильярде в Клуб писателей. И выиграл. История приглашения нас Сулейманом Рустамом в “Арагви”. Он просит обязательно пригласить девушек. Зовем из наших запасников. Грандиозный кутеж в большом кабинете в “Арагви”. С.Рустам разошелся и вызвал в кабинет оркестр и сам плясал со столовым ножом в зубах. Миша отводит меня в сторону и просит помочь Рустаму проверить счет. И тут вдруг оказывается, что у Рустама нет денег. Он рассчитывал на нас. А мы поняли, что это он нас пригласил. Краткое совещание с Мишей, и я ухожу потихоньку к живущему неподалеку Пете Туру за деньгами, а Миша ждет меня и занимает общество. Счет огромный. Я возвращаюсь через полчаса, и расплачиваемся. Провожаем девушек и Рустама в гостиницу “Москва” и идем ночевать к Мише».
Отсюда безденежье. Гладков пытается сохранять хорошую мину при плохой игре, но удается это с трудом. В дневнике записи о прохудившихся ботинках. 27 сентября 1948 г. читаем: «Катастрофически нет денег. Нет уже завтра на обед. И не знаю, что делать. Как это надоело».
Вот еще несколько записей конца сентября 1948 г.:
22 сентября: «На днях произошел странный случай, о котором я сначала не хотел писать.
Но все время думаю об этом.
Меня вдруг вызвали в нашу милицию в военный стол. Я старый белобилетник и пошел, недоумевая. Предъявил свои документы. Меня попросили подождать. Я сел на стул в коридоре и стал ждать. Несколько человек в форме и штатские проходили из одной двери в другую и внимательно оглядывали меня. Потом из комнаты, где военный стол, вышел человек и сказал, что я могу идти домой, что произошла ошибка.
Я ушел, но у меня осталось ощущение, что меня кому-то показывали. Людям из оперотдела или агентам. И не могу от этого отделаться».
Перепечатывая набело свои дневниковые записи 1948 г., Гладков так закончил запись 30 сентября:
Алтуфьев. Портрет А.К.Гладкова. 1949. РГАЛИ. На обороте: «Мама, милая! Поздравляю тебя и папу с Новым 1950 годом! Будьте здоровы, мои родные. Ал. Гладков». Под рисунком: «Рисовал в конце ноября 1949 года художник Алтуфьев на Комендантском лагпункте. Мне удалось переслать рисунок маме к новому 1950-му году. Нашел его в ее бумагах»
«Умер Качалов. Я его когда-то очень любил и “У врат царства” видел, наверно, раз двадцать. И все остальное, что он играл с 1925 года, видел по несколько раз.
Вечером захожу в театр. Сижу у Лобанова. Администратор Генессин приносит мне на подпись оттиски афиши. Потом заходим с Гущанским в кафе “Националь”. Пьем немного. С нами сидит В.Ардов.
Сейчас сяду писать футбольные куплеты для капустника. Тункель только что звонил, напоминал...
Э т о й н о ч ь ю я б ы л а р е с т о в а н...»4
Создававшееся «органами» крупное дело «книжников» намеревались как-то связать с разоблачением «антипатриотической группы критиков» и последовавшей «космополитической» кампанией, окончившейся разгромом Антифашистского еврейского комитета и «делом врачей». По неизвестным нам причинам громкий процесс не состоялся, и 10 лет автор «Давным-давно» получил за «хранение антисоветской литературы», даже без отягощающего довеска «…и распространение». Отсидел Гладков шесть лет вместо десяти. Создал лагерный театр и был в нем режиссером. Умудрялся и в лагере вести дневник, к которому позже написал такую преамбулу:
«Я всегда отличался одной особенностью: меньше всего мне хотелось писать, когда я сидел за своим собственным письменным столом, мне никто не мешал, а в машинку была вставлена свежая лента и белый лист бумаги. Но стоило только мне оказаться где-нибудь в самых неподходящих условиях для занятий литературой, как мне страстно начинало хотеться записывать. Пустые бесплодные дни в условиях идеальных для работы и куча записок на клочках бумаги сломанным огрызком карандаша, сделанных на ходу, в дороге, между делом и разговорами. Попав в лагерь, я с первых же дней стал писать. Это был дневник хаотичный, нерегулярный, отчасти зашифрованный, иногда в рифмах. Большую часть этих записей мне удалось сохранить. В них есть пробелы, но сравнительно немного. Тут описана вся моя история: почти шесть лет день за днем. Я не знаю, интересно ли читать это все подряд: моя лагерная эпопея была сравнительно благополучной, но все равно это была неволя, тюрьма, тупик, пропасть. Но и на дне этой пропасти жили люди: у них был странный, но устоявшийся быт, черты которого я почти инстинктивно захотел запечатлеть в скупых и обрывистых записях. На то, что я много пишу, никто не обращал внимания. В лагерях все много пишут — жалобы, заявления, апелляции, ходатайства, письма, “ксивы” и т.п. Жалоб и заявлений первые пять лет я не писал, но зато писал дневник. Вот он передо мной. Я не изменил ни одного имени, ни одного названия местности, ни одной даты — ведь я же не собираюсь его печатать».
И вот мало-помалу дневники А.К.Гладкова начинают появляться на свет… За последние двадцать лет о том страшном и загадочном времени, — мы имеем в виду, прежде всего, конец тридцатых годов, — опубликовано множество самых поразительных свидетельств, и нынешнему читателю все те ужасные подробности политической жизни страны достаточно известны, не будут для него новыми. Но переживания и раздумья смятенного человека, оказавшегося их очевидцем и участником, подробнейшая фиксация поведения и поступков людей в складывающихся обстоятельствах, — это делает гладковский дневник неоценимым документом.
Дневник Гладков вел первоначально в разнокалиберных тетрадках, иногда на отдельных листках. В годы «большого террора» время от времени отвозил накопившиеся записи на дачу в Загорянку, где жили родители, и его мама прятала их. Лагерные записи он сумел вывезти на волю. Примерно с 1954–1955 гг. Гладков
