"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Константинович Гладков
Бойцы республиканских войск Испании у итальянского танка, захваченного ими на фронте Гвадалахары. Фото из газеты «Правда» от 8 апреля 1937 года
7 августа
Вечером снова у Маши, потом захожу в Серебряный переулок к М.Я.Шнейдеру. <...> Появляется К.И., только что приехавший из Ташкента. Там тоже идут непрерывные аресты, а в Таджикистане арестовано все поголовно партийное и советское руководство. В провинции аресты заметнее, чем в Москве. В учреждениях стоят пустые кабинеты начальников и всюду плачущие и дрожащие от страха секретарши. Наводнение доносов. Беспрерывные собрания с разоблачениями.
Слух об арестах в Москве польских политэмигрантов. В конце июля забрали Бруно Ясенского.
М.Я. называет то, что происходит, «чумой». Ушли с К.И. вместе.
8 августа
Нет, это не «чума». Чума это всеобщее бедствие, одевающее город в траур. Это налетевшая беда, которая косит, не разбирая. Это, как бомбежка Герники: несчастье, катастрофа. Но это несчастье не притворяется счастьем, во время него не играют беспрерывно марши и песни Дунаевского и не твердят, что жить стало веселее. Наша «чума» — это наглое вранье одних, лицемерие других, нежелание заглядывать в пропасть третьих; это страх, смешанный с надеждой («авось, пронесет»), это тревога, маскирующаяся в беспечность, это бессонницы до рассвета, но это еще — тут угадывается точный и подлый расчет — гибель одних уравновешивается орденами других, это стоны избиваемых сапогами тюремщиков в камерах с железными козырьками на окнах и беспримерное возвеличивание иных: звания, награды, новые квартиры, фото в половину газетной полосы. Самое страшное этой «чумы» — то, что она происходит на фоне чудесного московского лета, — ездят на дачи, покупают арбузы, любуются цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на книжку деньги на мебель в новую квартиру, и только мимоходом, вполголоса, говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это кажется бессмысленным. Гибнут хорошие люди, иногда нехорошие, но тоже не шпионы и диверсанты. Кто-то делает себе на этом карьеру. Юдин и Ставский такие же карьеристы, как и погубленные ими Авербах и Киршон37.
На днях арестована Лидия Густавовна Багрицкая (Суок)38. Боярский назначен директором Художественного театра после снятия и ареста Аркадьева. Когда-то он на заре карьеры Ежова работал с ним в Акмолинске и ползет вверх. Это тип беззастенчивого карьериста <...>
9 августа
Был в Загорянке и опять уехал вечером. Днем я там относительно спокоен: купаюсь, брожу, читаю, а к ночи меня охватывает какая-то маниакальная тревога. Кажется, что вот сейчас, в эту минуту, там, в Москве за мной придут, а я здесь, и не знаю. И меня тянет туда. Так тянет бездна. Какое-то удивительное чувство: нет, не страх, а что-то другое... Усталость от напряжения? Ожидание? Жажда решения, разрядки? И еще мучительно не хочется, чтобы взяли при маме. Невыносима мысль о прощании. Лучше уж там, в Москве. И я поздно вечером, как лунатик, бреду к платформе <...>
Слухи об аресте акад. Державина и наркомфина Гринько. Сегодня в «Известиях» статья Крыленко. Значит, он цел. В Испании убит вождь ПОУМа Андреас Нин 39. Когда-то он мирно жил в Москве, работал в Профинтерне и даже был членом художественного совета ГосТИМа. В.Э. его хорошо помнит: у нас был о нем разговор.
10 августа
Снова Ленинская библиотека, книги, одиночество. У меня почти никто не бывает и телефон молчит. Это иногда тяготит все же... Питаюсь как попало. Бульонные кубики надоели. Покупаю масло, паштет из печенки, помидоры, булочки по 36 копеек и уничтожаю все это с крепчайшим чаем. Изредка жарю на электрической плитке яичницу с колбасой. Чаю выпиваю очень много. Иногда балуюсь пивом. Раза два-три ходил обедать в Дом Печати. Там всегда много знакомых: скучные и однообразные дураки. Недавно открыл в кухне утюг и теперь часто глажу брюки и галстуки. Все лето хожу в трикотажных спортивных голубых рубашках с короткими рукавами, которые мамой поочередно стираются. Чуть-чуть отпустил усы. Читаю очень много: не пропускаю ничего из новинок, все литературные журналы и 4-5 газет. В моем распоряжении оба этажа нашей квартиры, но я живу внизу и сам не знаю, почему не устраиваюсь. По-прежнему сплю на составленных креслах. Ощущение непрочности, временности, ожидание какой-то перемены.
Сегодня бродил по бульварам и встретил нескольких знакомых. Снова слухи об арестах писателей. Будто бы взяли Д.Бедного. В Союзе писателей зловеще ведут себя, инсинуируют и запугивают Ф.Березовский и Бахметьев; двусмысленно-угрожающе: Фадеев, Вишневский, Ставский. Исключен из партии Безыменский40 .
11 августа
И.А.Халепский — народный комиссар связи СССР. Фото М.Наппельбаума («Правда» от 6 апреля 1937 года)
<...> Перечитываю «Былое и думы» Герцена. Это куда выше прозы Гейне. Наверное, я раньше не мог оценить эту книгу по-настоящему, но зато теперь наслаждаюсь, смакую, тяну. Пером Герцена следует описать наше время, но когда и кто осмелится?
12 августа
Целый день с Игорем в Загорянке. Бродили с ним по лесным и полевым дорогам и говорили, говорили, говорили... Он умен, хотя мы на многое смотрим по-разному и всегда спорим. Жарко, как в середине июня. Купались и загорали. Совсем ночью вернулись: он в свою Тарасовку, я в Москву.
В числе прочего спорили и о том, как оценивать исторически то, что происходит. Он вспомнил фразу жирондиста Вернье «Революция пожирает саму себя». Т.е. — заложено ли это все в природе вещей и является ли закономерным? Или это насилие над революцией, м.б., даже измена революции? Он склоняется к первой точке зрения, я думаю, что верна вторая. Оба мы опасаемся, что страну впереди ждет своеобразный бонапартизм. Игорю нравится уклон в патриотизм, народность. Он пророчит, что скоро Сталину понадобится церковь.
13 августа
<...> В только что вышедшем № 6 «Знамени» незамысловатый и наивный роман Э.Синклера «Но пассаран!», который, однако, читается с волнением, потому что там про Испанию, а Испания и ее борьба — это одна из подлинностей в нашем
