Вниз по Волге - Брюс Чатвин
Прошло десять, а потом двадцать минут, а я все еще оставался в купе один. Постепенно меня начал одолевать сон. Но тут меня разбудил звук женского голоса, раздававшийся из соседнего купе, последнего в этом ряду и единственного, которое я не обследовал. Вскоре я закурил сигарету и вышел в коридор.
Дверь была приоткрыта, и картина, представшая перед моим взором, крайне меня озадачила: купе было снизу доверху обшито шелком, в свою очередь, завешенным портретами военных и другими фотографическими изображениями, выполненными в интернациональном жанре nu artistique. На диване лежало смятое стеганое одеяло небесно-голубого цвета, а на полу был расстелен натуральный ковер, здорово нуждавшийся в мощном пылесосе. У окна перед туалетным зеркалом, повернувшись спиной к двери, сидело существо женского пола в прозрачной шелковой пижаме некогда розового цвета и отороченных лебяжьим пухом тапочках. Оно собиралось с помощью кисточки и карандаша заняться интимным искусством, к которому прибегают женщины во всём мире в надежде подновить свои естественные прелести и сделать их более рафинированными. Но что больше всего поразило мой взор в этом необычном будуаре на рельсах, так это богатая коллекция пузырьков, флаконов и колб, баночек, коробок и кувшинов, рассредоточенных по всему помещению, повсюду, где только находился свободный уголок. Даже по приблизительным подсчетам, здесь имелись и самые дорогие парижские эссенции, и самые отвратительные московские духи, рисовая пудра и помада, квасцы и золотистые кремы, помады, грим, вазелин, сублиматы и другие, еще более таинственные чудодейственные антисептические средства.
Хозяйка купе перестала напевать и подвергла результат своей работы критической оценке. Вероятно, она заметила мою тень, потому что внезапно обернулась, но, увидев, что я полностью поглощен происходящим на перроне, на цыпочках подошла к двери и задвинула ее, не преминув, однако, предварительно изучить мою иноземную внешность. На секунду я поймал взгляд ее черных глаз, вызвав в них улыбку; я увидел, что она была коротко пострижена под пажа и что ей было не больше семнадцати.
Я снова сел в купе командира, и вскоре она заглянула ко мне. Теперь она была изрядно напудрена и одета в короткое белое платье, белые чулки и белые туфли. Я поднялся, поклонился и назвал свое имя. Она совершенно не удивилась моему пребыванию на борту большевицкого бронепоезда, а только любезно спросила, комфортно ли я себя чувствую. Потом она предложила вместе выпить чаю. Я с удовольствием согласился и последовал за ней в первое помещение, чтобы помочь нарезать хлеб и поставить самовар.
После того как мы принесли всё это в купе и освободили откидной столик от пишущей машинки и бумаг, вошел матрос и порадовался тому, как быстро я освоился в поезде и, несмотря на свой неважный русский, нашел общий язык с Долли Михайловной, бесценным членом команды, сестрой милосердия, а, когда надо, врачом и экономкой, в случае же опасности — солдатом, умеющим обращаться с пулеметом так же ловко, как с револьвером.
Несколько часов спустя мы на хорошей скорости уже ехали в южном направлении. Матрос поведал мне, что его поезд получил вызов из Сызрани. Чехи покинули Пензу, зато заняли Самару и, наверное, много других городов. Связь между Сибирью и Туркестаном прервана. Он не мог мне сказать, пал ли Симбирск, в котором находилась моя делегация, но подозревал, что да. Положение было не из лучших. «Да и что можно сделать с такими людьми». — сказал он и показал рукой на команду, которая от скуки развлекалась потасовками в коридоре и купе. «Дисциплины в армии пока нет». — добавил он, — «вообще-то я жалею, что оставил флот. В старые времена мы стояли под Ревелем. Долли была певицей, большой звездой. Все офицеры за ней увивались. Ну, теперь они далеко, и жалеть нечего. В полку нравы те еще. Только бы уже прекратилась вражда. Мне не доставляет удовольствия разъезжать на этом поезде в компании олухов, готовых сбежать при первом же выстреле. К тому же это их вечное свинство… Ни себя, ни других не уважают».
Вечером наш поезд остановился на маленькой лесной станции. Уже начинало темнеть. Я лег в мягкую траву рядом с рельсами и смотрел, как солдаты по-детски задирались и мутузили друг друга, правда, походили они при этом скорее не на детей, а на идиотов. Долли Михайловна тоже вышла, чтобы насладиться вечерним воздухом. В подоле юбки она вынесла двух кроликов: одного белого как снег, с красными глазами, другого — черного с голубыми. Она легла рядом со мной в траву и выпустила животных из рук. Они тут же стали щипать и жевать траву, прыгая туда-сюда на свой забавный манер, откидывая назад уши и сохраняя серьезное выражение мордочек. Солдаты, увидев их, подбежали, наперебой стараясь погладить и взять на руки. Но вскоре им это надоело, и они повытаскивали свои револьверы, стали целиться в кроликов и, осклабясь, спрашивать Долли Михайловну, верит ли она в то, что они попадут в цель. Та разозлилась, пообещав, что отнимет жизнь за жизнь. Тогда они оставили животных в покое и вместо этого стали целиться в нас и друг в друга, дико вопя и жестикулируя, и время от времени паля в воздух. Когда стемнело, по приказу Долли Михайловны они натаскали хвороста. Долли унесла кроликов и вернулась со сковородой, маслом и мукой. Она опустилась на колени рядом с костром, дым от которого сквозь тишину вечера поднимался ввысь, а трескучее пламя живописно освещало нашу маленькую группу. Контуры пышного юного тела Долли в отсветах огня проступали сквозь ее тонкое платье. Несмотря на едкий дым и неудобное положение, она мужественно пекла блины до тех пор, пока все не насытились. После этого мы еще некоторое время лежали у затухающего костра, курили сигареты и болтали под нестройные звуки балалайки.
Ночью мы поехали дальше и около шести утра прибыли в Свиягород. Я спал на полке матроса под русской офицерской шинелью. Себе он поставил раскладушку под картой. Впрочем, часть ночи его в купе не было. Хотя я проснулся в момент остановки поезда, заставить себя встать не смог. Когда же около девяти вышел на перрон, чтобы помыться, то застал там большинство солдат, брызгавшихся под краном с разнузданными криками. Подержав голову под холодной струей, я взял на вокзале горячей
