Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн
Восемнадцатому веку такое чувство чуждо. Любовник того времени легко воспринимает свое одиночество. Он считает своей заслугой эгоистический экстаз, в то время как другое существо для него только предлог, и он помнит о том, что та, которую в данный момент он пылко обнимает, а в будущем станет лишь средством привлечь к себе внимание салона; инструментом, который поможет подняться выше, дорогой к славе, и этому угнетенному существу он враждебен. Независимый и бессердечный, подвижной, в постоянном напряжении борьбы, смелый, без предрассудков, без следа какой бы то ни было тоски, элегантный, ленивый, думающий только о себе хищный зверь: таков Вальмон, младший брат Пиппо Спано{12}, человек эпохи Рококо, запоздалый путник эпохи Ренессанса. Конечно, в нем меньше сил и гораздо больше тщеславия. Форма ощущения, как и стиль искусства, за прошедшие три века стали тоньше, вычурнее; но основная линия та же, и путь, который избрала эта культура, еще не изменен и не приостановлен ничьей властной рукой. Любой салон середины восемнадцатого века — это опустившаяся республика пятнадцатого: в манере мышления, в господствующих инстинктах, в упорстве мести, выродившейся до мелочности, в вульгарном слове, то и дело прорывающемся сквозь шелест шелков, в жестокости чувств, прикрытых кружевами, в бессовестных поступках. Сделать из любовной истории ловушку, это еще наименее страшное, рыться в чужом письменном столе далеко не самое нескромное. «Мне жалко, что я не научился воровать, но наши родители не позаботились преподать нам это». На другом конце шкалы звучит другой тон: Едва я достиг этого триумфа, как мне захотелось крикнуть своему сопернику: «Полюбуйтесь на мое деяние и поищите второго, равного ему во всем столетии!» Так мог бы говорить римлянин, завоевавший половину земного шара; кондотьер — после долгожданного овладения местностью, за которой велось хитрое наблюдение целый год. Цезарь восемнадцатого века возвещает о своем деянии, собираясь овладеть женщиной.
Какие дурные времена! Какая никогда не прекращающаяся сознательная враждебность человека к человеку, какая неуязвимость к любому проявлению доброжелательства была в то время свойственна мужчине, дабы он с полным хладнокровием мог травить несчастную жертву, ввергая ее из одной пагубной страсти в другую, мог бы исторгать из инструмента этой души мелодии муки — и все лишь для вящей славы своей. Какой человек позднейшей эпохи в состоянии это попять? Может быть, лишь тогда, когда старое общество было, наконец, разрушено? Ибо только оно с его беспрерывными столкновениями самолюбий могло создать такие мозги. Человек становится злым, когда находится среди равных себе и настроен к действию. У себя в комнате, в лесу он не таков. Одинокий склонен к добру; сердечные и наивные проходят романтические годы, наивные и сердечные даже для вольнодумцев. Жажда мира между полами усиливается. Сознание того, что они находятся в состоянии войны, почти исчезает. В будущем эта вражда опять возникает как некая новая истина. Как изумился бы этому Вальмон! Но на лице вышколенной маркизы де Мертейль не дрогнул бы ни один мускул.
Ибо маркиза принципиально никогда не показывает того, что она в данный момент думает. Уж она постаралась, чтобы никто ни о чем не мог догадаться. Тотчас по вступлении в светскую жизнь она вымуштровала себя и, подавляя каждую непроизвольную радость, причиняла себе боль, чтобы научиться скрывать свои чувства под личиной веселости; в первую брачную ночь она не позволила себе обнаружить испытываемое ею удовольствие, дабы супруг счел ее холодной и проникся к ней доверием. Среди ее любовников нет ни одного, кто не счел бы себя единственным; ибо ни один из его предшественников или последовавших за ним соперников не смел ни о чем проболтаться; о каждом из них маркизе известна какая-нибудь опасная для него тайна, даже о Вальмоне. Она сознает, что превосходит достижения Вальмона. Пусть многих женщин он сделал несчастными; а если бы он сам потерпел поражение? Было бы одним успехом меньше, всего только; но маркиза — та рискует головой. Насколько большей хитростью необходимо обладать ей! «Поверьте, виконт, редко приобретают те свойства, без которых можно обойтись». Из тщеславия, заставляющего ее держать своих любовников в узде и жить наперекор обществу, Мертейль проявляет волю, достойную Катарины. Поистине она на уровне своего столетия. Вальмон напрасно сравнивает себя с Туренном и Фридрихом{13}; он чересчур хвастлив; область, в которой он трудится, нельзя считать поприщем для таланта мужчины, он сам это однажды почувствовал. В этот женский век он может играть только вторую роль. И лишь Мертейль, этот женский гений, подымает любовную интригу до уровня высокой философии, до крупной игры за власть. «Наш девиз: побеждать». «Я спускаюсь в собственное сердце и там изучаю сердца других». Вальмону известно лишь то, что касается его самого, то, чему его научила его практика обольстителя. У него, к примеру, совершенно ложное представление о старых женщинах. Он даже не подозревает, что в действительности чувствует к нему его прежняя возлюбленная Мертейль с тех пор, как они мирно расстались; он воображает, что такая
