Русские парижане глазами французской полиции ХVIII века - Александр Фёдорович Строев
…имею также знакомство с авторами – вот что примиряет меня несколько с Парижем. Мармонтель, Томас и еще некоторые ходят ко мне в дом; люди умные, но большая часть врали. Исключая Томаса, который кажется мне кротким и честным человеком, почти все прочие таковы, что гораздо приятнее читать их сочинения, нежели слышать их разговоры. Самолюбие в них такое, что не только думают о себе как о людях, достойных алтарей, но и бесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрели бессмертную славу. Помнишь, какого мнения был о себе наш Сумароков и что он о своих достоинствах говаривал? Здесь все Сумароковы: разница только та, что здешние смешнее, потому что вид на них гораздо важнее. Я, с моей стороны, персонально их учтивостию доволен[210].
Томас, сочинитель переведенного мною похвального слова Марку Аврелию, Мармонтель и еще некоторые ходят ко мне в дом. Весьма учтивое и приятельское их со мною обхождение не ослепило глаз моих на их пороки. Исключая Томаса, которого кротость и честность мне очень понравились, нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести[211].
Трудно сказать, кого именно Фонвизин имеет в виду под словом «врали». Вероятно, сплетники, вестовщики (о которых речь шла выше), литературные паразиты, о которых писал Дидро в «Племяннике Рамо». Лестью и новостями они расплачиваются за обеды.
Фонвизин берет уроки экспериментальной физики у Матюрена-Жака Бриссона, модного ученого, ценимого салонными дамами[212]. Увидав издали д’Аламбера, он отзывается о нем язвительно: «Из всех ученых удивил меня д’Аламберт. Я воображал лицо важное, почтенное, а нашел премерзкую фигуру и преподленькую физиономию»[213]. Но беседой с ним гордится: «Завтра утро будет у меня ученое; проведу его с д’Аламбертом»[214].
Однако, уже покинув пределы Франции, он яростно нападает на философов, кои не уделили ему особого внимания:
Д’Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие. Я докажу опытом справедливость моего примечания. Приехал в Париж брат г. Зорича, полковник Неранчич, человек, впрочем, честный, но совсем незнакомый с науками. Служил он весь век в гусарских полках, никогда не брал книг в руки и никогда карт из рук не выпускал. Лишь только проведали д’Аламберт, Мармонтель и прочие, что он брат г-на Зорича, то не почли уже за нужное осведомляться о прочих его достоинствах, а явились у него в передней засвидетельствовать свое нижайшее почтение. Мое к ним душевное почтение совсем истребилось после такого подлого поступка[215].
Тут необходимы уточнения. Французские писатели считают необходимым выказать уважение родственнику Семена Зорича, фаворита Екатерины ІІ. 2 февраля 1778 г. парижская полиция сообщает о его приезде, о его родстве и добавляет, что «Русские вельможи, тут проживающие, относятся к этой семье свысока и даже отзываются с некоторым презрением. Видимо, вознаграждают себя за то, что не осмеливались ни сделать, ни сказать в Петербурге»[216]. Однако в начале февраля 1778 г. Семен Зорич теряет свое влияние. 3 (14) апреля Фонвизин пишет Якову Булгакову, что многих русских в Париже известили, что Зорич выходит из фавора, но что он сам читал письмо от Зорича к Неранчичу, где ни о каких переменах речи не было[217]. Это значит, что сам Фонвизин обхаживал Неранчича, как все. Однако в мае 1778 г. Зорич получил отставку, и писатель знает об этом, когда пишет Петру Панину в сентябре.
Как только кто-то обращается к нему как к писателю, Фонвизин раздувается от тщеславия. Он тотчас пишет об этом сестре:
Сегодня открылось в Париже собрание, называемое: Le rendez-vous de la République des lettres et des arts. Господа ученые почтили меня приглашением, и я после обеда туда еду. Они хотят иметь меня своим корреспондентом. Бог ведает, кто-то им сказал, будто я русский un homme de lettres. Сам директор сего собрания у меня был, и комплиментам конца не было. Вчера было собрание в Академии наук. Вольтер присутствовал; я сидел от него очень близко и не спускал глаз с его мощей. Обещают мне здешние ученые показать Руссо, и как скоро его увижу, то могу сказать, что видел всех мудрых века сего[218].
Через два месяца он все подробно рассказывает:
Они, услышав от Строганова, Барятинского и прочих, что я люблю литературу и в ней упражняюсь, очень меня приласкали, даже до того, что в заведенное нынешним годом собрание, под именем Le rendez-vous des gens des lettres, прислали ко мне инвитацию, так же как и к славному Франклину, который живет здесь министром от американских соединенных провинций. Он, славный английский физик Магеллан[219] и я были приняты отменно хорошо, даже до того, что на другой день напечатали в газетах о нашем визите. Вы увидите в газете имя мое, estropié по обычаю, и посмотрите, сколько в Париже вседневных забав. Я имел удачу понравиться в собрании рассказыванием о свойстве нашего языка, так что директор сего собрания, la Blancherie, один из мудрых века сего, прислал ко мне звать и в будущее собрание[220].
Тщеславный Фонвизин именует литератора-авантюриста одним «из мудрых века сего», ставя его вровень с Вольтером и Руссо и намного выше Дидро, д’Аламбера, Мармонтеля, Тома. Письма и приглашения, коими Клод Маммес Паен де Шамплен де ла Бланшри забрасывал Франклина в апреле-июне 1778 г., прося его походатайствовать перед Академией наук, свидетельствуют, что Франклин и Фонвизин посетили собрание в один и тот же день, 30 апреля[221]. Однако не стоит выдвигать гипотезы о возможности их бесед на политические темы,
Ла Бланшри усиленно рекламирует «Собрание Республики словесности и искусств», создает еженедельник Nouvelles de la République des Lettres et des Arts (1777, проспект; 1779–1788) и Бюро Всеобщей корреспонденции о науках и искусствах, которое в числе прочего организует выставки, где художники выставляют картины, а инженеры и ученые – свои изобретения и машины.
Однако Фонвизин пишет об этом сестре после того, как газета Journal de Paris напечатала письмо Ла Бланшри от 20 июня 1778:
Я не посмею назвать вам, господа, всех ученых, художников и любителей, отечественных и иностранных, боясь их упреков в нескромности; их было много, но я не могу обойти молчанием любезность г-на доктора Франклина, который выказывает благожелательное отношение к заведению и соизволит приходить к нам отдохнуть от избытка важных дел, и удовольствие принять г-на Магеллана из Королевского общества города Лондона, где он проживает, и г-на де Визина, отменного русского поэта[222].
Ла Бланшри считает Фонвизина поэтом и расспрашивает его об особенностях русского языка (иными словами, можно ли на нем писать стихи). Он предлагает Фонвизину присылать ему заметки для еженедельника, но Фонвизин, насколько известно, ничего не прислал.
Писатель высмеивает тщеславие русских и французских сочинителей, но и сам не без греха.
Шуваловы в Париже: салоны и политика
Граф Андрей Петрович Шувалов[223] был, пожалуй, самый известным из русских франкоязычных писателей[224]. Гражданин Республики Словесности, автор «Послания к Нинон де Ланкло» ведет в стихах беседу с Вольтером, Лагарпом, Дора, Парни, Сен-Ламбером. В конце 1770-гг. камергер, сенатор, директор Ассигнационного банка, он уже не робкий ученик фернейского патриарха. Стихи Шувалова славят успехи
