Россия и Европа - Николай Яковлевич Данилевский

успокоиться. Но ведь я не удовольствуюсь этой снисходительностью. Я не только гастроном, но еще и очень тщеславный человек. Похвалы, лесть, всякое поклонение моей особе и фимиам, мне воскуриваемый, приносят мне невыразимое удовольствие и потому также составляют значительную долю моего счастья, можно даже сказать, оставив в стороне разные пустяки и мелочи, составляют все мое счастье, достижению которого я готов всем пожертвовать, – но этим счастьем никому и ничему. Оглядываюсь на собак и зоологию вообще и вижу, что тут они уже решительно против меня, что они возвещают на все голоса, что потребность моя наиискусственнейшая и что пощады ей никакой оказываемо быть не может, по нигилистической лжелогике. Из-за чего же опять я пожертвую ею в угоду систематическим фантазиям моих учителей?»

Пойдем далее.

«Люди соединяются в общество во имя материальных удобств и взаимной выгоды. „Это довольно согласно с Символом“, – скажет мой логически-последовательный адепт, – кроме, однако же, словечка взаимной; но, ввиду согласия в главном, спорить не стану и лицемерно приму и это словечко, тем более что неопровержимо могу заключить: если „взаимной“, то, конечно, и моей, а так как в этом для меня и вся сила, ибо ведь, если другим есть нечего, мой желудок голода не ощущает, и если других бьют плетьми или палками – моей спине не больно, то в этом именно смысле и буду я понимать слово взаимной. Но ведь и это мало: ясно и очевидно, что если будут пусты желудки и спины будут подвергаться ударам плетей и прочего и если я буду иметь при этом некоторую возможность распоряжаться увеличением и уменьшением этой пустоты, учащением или разряжением этого палочного дождя, падающего на спины, то из этого проистекут немалые для меня удобства и выгоды, ибо во избежание этих, частью от меня зависящих, зол и в видах приобретения противоположных им благ многие будут мне угождать, или, как говорится, многих буду я в состоянии эксплуатировать из числа моих сочленов по обществу. Конечно, этот способ приобретения счастья требует двух условий, очень, впрочем, ценимых адептами нового учения: ума и энергии при совершенной бессовестности; но совести откуда же и взяться при исповедывании нашего нового Символа?»

«Следовательно, энергетическим, умным и логически последовательным исповедникам нигилистической веры, и мне в том числе, предстоит решить очень простую задачу: при допущении даже возможности осуществления радикального общественного переворота, будто бы вытекающего, как логическое требование, из означенных принципов или членов Символа, будет ли доля личного моего счастья, понимаемого в истинном, сообразном с учением смысле, больше или меньше той, которой можно надеяться достигнуть при эксплуатации не будущего, находящегося еще за горами, а теперешнего общества? Ответ не может быть сомнительным. Та тысячемиллионная доля общего счастья человечества, или, точнее, его материального благосостояния и его материальных наслаждений, которая падает на мой удел, может ли она идти в сравнение с той, которую я имею гораздо вернее и безопаснее благоприобрести от эксплуатации моих сочленов теперешнего общества, при том уме, той энергии и той бессовестности, которые в себе сознаю? Ведь первая доля ни в каком случае не может многим превосходить того, что мне может тогда доставить, положим, и при более благоприятных, чем ныне, кооперативных условиях, один мой личный труд. Пусть будет она равняться концентрированным воедино долям благосостояния или счастья теперешних двух и даже трех русских мужиков или хотя бы и французских, английских или немецких фабричных рабочих, – больше ведь уже нельзя предположить по самому щедрому расчету. Куда же как еще далеко этой доле до счастья, доставшегося, например, г. Юханцову не только во времена его славы и блеска, но и после того, как его дело сорвалось и ему пришлось искупить свою логическую последовательность новым принципам жительством в местах отдаленных!»

«По всем этим соображениям, – продолжал бы мой адепт, – хотя я, пожалуй, и согласен, что единственным критерием нравственных отношений между членами общества, вытекающим из основных положений нашего Символа, является арифметика, но, однако же, совершенно не та арифметика, которую приняли по своей крайней нелогичности теоретики нигилизма. Моя арифметика провозглашает вовсе не равенство и не равноценность всех членов общества, и вовсе не то, „что выгода большинства есть абсолютное добро, а выгода меньшинства – абсолютное зло“. Это совершенно не касающийся до меня вывод, какой-то сбоку припеку к единственно признаваемой мной обязательной для меня метафизике, заключающейся в не раз упоминавшемся Символе. Он ясно, громко гласит мне, без малейшей возможности непонимания или недоразумения: аз есмь единица, всезатмевающая, всепоглощающая – и только аз един. Все прочие – ничтожные дробишки; и это только из вежливости, – а собственно, нули, только тогда нечто для меня значащие, когда, как и по обыкновенной арифметике, будучи справа ко мне приставлены, удесятеряют, усотеряют, утысячеряют долю моего счастья… Если мне возразят: ты, мнящий себя быть этой исключительной единицей, а всех прочих принимающий за нули, ведь и сам подвергаешься такому же приниманию и тебя за нуль со стороны других, также мнящих себя единицами, – я не убоявшись отвечу: это уже мое дело защитить свои притязания, на то я от природы умен и энергичен, а по исповедываемому мной Символу бессовестен. Разве вы не принимаете борьбы за существование, за верховный мироправительный закон, только недавно нам возвещенный и потому, вероятно, и не успевший еще попасть в наш Символ, как четвертый или пятый его член? Оно правда, соглашусь я далее, за умных и энергичных признают себя многие, но ведь большинство их, конечно, ошибается, и пусть себе ошибается, тем лучше для действительно умных, энергичных и последовательных. Результатом этого может быть только то, что общество, и до, и после проповедуемого переворота, разделялось, разделяется и будет разделяться на овец поедаемых и стригомых, то есть глупых и непоследовательных, каково большинство, и на волков поедающих и лжепастырей стригущих, то есть умных, энергичных и, главное, последовательных. Таким образом, и при новом учении хотя в сущности все останется старым по-старому, но, однако же, со значительным, смею даже сказать с огромным, усовершенствованием, и это без всякой надобности в каком-либо внешнем перевороте. Что теперь считается аномалией, противоречием нравственному закону, и от времени до времени в том или в другом даже отчасти и исправляется, как это недавно и у нас в России случилось в освобождении крестьян, – то сделается общим правилом; ибо в теперешнем обществе, как оно ни несовершенно, зло значительно умеряется потребностями, считаемыми нашими теоретиками искусственными, то есть потребностями нравственными и религиозными, ощущаемыми и признаваемыми многими умными, энергичными и последовательными с их точки зрения людьми, потребностями, которые при распространении нашего