Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин
С точки зрения науки методология искусства авантюристична, неосуществима. Что бы ни придумала физика будущего, а минута не обретет свойств вечности. Как бы ни изощрялась биология и каких бы высот она ни достигла, никому не будет дано в два счета сделать из старца подростка, а из цветка — бутон. И все-таки художественная мысль — не греза. Искусство — неизбежное в форме невозможного.
Нам, кажется, уже наскучило твердить друг другу об осуществляющихся мечтах, сбывающихся сказках. Сбылась сказка о ковре-самолете, а гоголевский черт, укравший с неба золотой месяц, сегодня оказался бы всего лишь бездарным подражателем, первым космонавтам. Сбудется и сказка о живой воде — той, что возвращает к жизни поверженных ратников и омолаживает престарелых. И кино — первое предвестие осуществления древней легенды.
Мир мечты безбрежен. Но мечта, запечатленная в сюжетах легенд и научно-фантастических книг, нищенски бедна в сравнении с мечтами, заложенными, растворенными во всей конструкции художественного произведения. Легко предсказать едва ли не любое свершение. Труднее зондировать методы, ведущие к его достижению. А искусство предсказывает их.
Поэтому что бы ни свершилось в науке, оно всегда окажется в завидном положении прозорливца, имеющего право на небрежно снисходительное: «А что я вам говорил!..»
— Для меня,— своим мужественно нежным голосом говорит скромная лирика,— не нова никакая теория относительности...
— Для нас,— со временем скажут кинематограф и телевидение,— нет ничего нового в релятивности высших видов движения.
В доказательство со стендов фильмотеки достанут первую попавшуюся ленту. С грохотом выложат на стол жестяную коробку. Извлекут ролики свернутой пленки. 3арядят проектор:
— Смотрите! Завидуйте!
Наш друг монтаж
Кино появилось поздно, на рубеже XIX и XX столетий.
Но, несомненно, есть на первый взгляд представляющийся причудливым закон развития художественной мысли: история искусства началась с того, чем ей, казалось бы, подобало завершиться.
Уже в Древнем Египте и в античной Греции расцвела архитектура, отражающая высший идеал познания, познания в его окончательном виде. А дающая о познании самые предварительные, наименее определенные представления музыка достигла вершин своего развития три тысячи лет спустя. Ясно, что мы идем по течению реки вверх, от дельты к истокам. И до них еще очень далеко. Бесконечно далеко.
Но огромный путь пройден. Человечество обрело музыку. Поднимаясь далее, оно открыло новые берега — первые из кинетических искусств.
И, может быть, кино пришло вовремя — как раз тогда, когда мышление безоговорочно абсолютными величинам начало обнаруживать свою губительную ограниченность. На пути человека вперед преградой стояли представления о пространстве и времени как категориях абсолютных и неизменных. Пространство мыслилось по аналогии с расстоянием, время — с часами и сутками, а подкравшиеся неведомо откуда злокачественные опухоли принялись было исследовать и лечить по аналогии с хорошо изученными инфекционными заболеваниями. А между тем роковые клетки упрямо напоминали человеку о несовершенстве его знаний, развивались, движение их шло «вперед», и не только повернуть его вспять, но даже просто прервать его до сих пор оказывается невозможным. Люди ощущали насущную необходимость дальнейших попыток преодолевать или по крайней мере совершенствовать аналогичный характер своего мышления. Абстрактные гносеологические проблемы стали обретать непосредственно важное, жизненное значение. Грани между отвлеченными, «далекими от жизни» вопросами методологии познания мира и повседневным бытом рушатся. Кинематограф — новая попытка искусства честно отозваться на зов современности. Явления, вокруг которых спорят десятки талантливых ученых, в его представлении давным-давно познаны. «Нас возвышающий обман» искусства таит в себе светлую правду. Ручательство за будущие успехи науки. Ободрение.
Рассказывают, что в бытность послом при русском дворе Бисмарк как-то отправился на медвежью охоту. Поднялся буран. Замело путь, запорошило морозной пылью, и уже неминуемой казалась ледяная смерть.
Но их было двое — железный канцлер и невзрачный русский мужичонка, ямщик. Видя уныние сурового немца, сермяжный дяденька, дергая носом, подбадривал:
— Ничего, барин! Ничего, выберемся. Ничего!
Пурга все злее. Сильнее ветер. А ямщик держится:
— Ничего!
И выбрались. А Бисмарк с той поры не раз повторял в затруднительных случаях ямщицкое словечко «ничего» — «nitschewo».
Хороший кинофильм — душевное «ничего», которым ямщик — искусство ободряет барина — науку. И, храбро повторяя свое всеобъемлющее заклинание, то понукает лошадей, то слезает с облучка, торит дорогу. В кромешной тьме. Вперед, к свету, к теплу. Ничего!
История кино — история поисков дороги, затерявшейся во мгле. Веселый взгляд из-под заиндевелых бровей, вперившийся в даль. И не только в даль — под ноги. Прощупывающий незримые кочки. Невидимые непосвященному выбоины. Кибитка пробирается сквозь пургу. Объезжает манящие в сторону борозды пахоты: нешто это дорога? так, видимость одна, аналогия... Ямщик торит и торит дорогу.
Но в XX столетии мужики обретают силищу сказочных богатырей. Ветер они одолевают ветром же. Навстречу пурге, плюющейся в лицо снежной пылью, поднимают метель посильнее.
— Мы мыслим по аналогии? Отлично! Буду виртуозом. Доведу аналогии до совершенства. Превращу их в сложнейшие ассоциации. Посмотрим, что станет с ними тогда...
И ученики украинского режиссера Игоря Савченко вспоминают: «Мы, начитавшись толстых книг, ожидали методичного и последовательного курса лекций... А Игорь Андреевич вместо этого сразу же забросал нас ворохом разнообразных и непонятных заданий.
...Он затеял с нами увлекательную игру в ассоциации.
— Море,— задумчиво говорил он.
— Корабль,— быстро отзывался кто-нибудь из нас.
— Плохо,— махал он рукой.— Это ассоциация по смежности. Самый первый круг.
— Ревность,— предлагал другой студент.
— Это уже лучше,— кивал Игорь Андреевич.— Примерно третий круг. Но избито.— И продолжал: — Век!
— Борода,— откликался несмелый голос.
— Ничего,— улыбался Игорь Андреевич.— Где-то в пятом круге» [5].
Улыбкой талантливого искателя — мол, ничего! — согрет этот необычайно выразительный кадр из слагающейся в наш век ленты, истории кинематографа. Кино — всегда «увлекательная игра в ассоциации», и Эйзенштейн, назвавший кино «искусством сопоставлений», был всецело прав: 2000 метров пленки понуждают зрителя по меньшей мере 200 раз сопоставлять разнородные явления, отыскивать между ними сходство, улавливать контрасты, сравнивать их, соотносить.
Кино безостановочно. Фильм нельзя «обойти кругом», как изваяние. Его не «перечитаешь», как книгу, и, забыв что-нибудь интересное, не «перелистаешь» обратно. Но в подобных условиях мышление по аналогии революционизируется, преображается, обретает какие-то совершенно особенные свойства.
Не один раз навязывали кинематографу аналогии традиционного типа, препарированные, завершенные, как в поэзии. Он отвергал их и отвергает. «Аналогии и сходство,— предупреждал Эйзенштейн,— нельзя прослеживать слишком далеко — они теряют убедительность и прелесть». Можно было бы сказать еще решительнее: они мешают кино.
Возьмем любой пример...
Детективный фильм о шпионе, заброшенном в одну из республик Советской
