Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

в меру его участия в преступлении. Он отлично знает, какие последствия юридического характера ему грозят: но он вмешивается в это дело, чтобы ускорить торжество правды и справедливости. Медлительность здесь противопоказана. «Если правду закапывают, она сжимается под землей, и взрывная сила ее настолько возрастает, что, когда настает срок, все взлетает на воздух». Он сказал еще: «По ночам мне не давал бы покоя призрак невиновного, искупающего жестокой пыткой преступление, которого он не совершил». И: «У меня только одна страсть, страсть к свету; я действую от имени человечества, которое столько страдало и имеет право на счастье».

Таковы его резоны, но чьи же они еще? Человек страдает. Если бы он был единственным страдальцем! Его страдания импозантны и красочны — Чертов остров, затерянный среди фиолетового моря, где узника день и ночь охраняет определенное число часовых. Другие страдают без такого пышного антуража, но столь же глубоко — и тоже, может быть, без вины. Невиновен! Это социальное понятие, призванное служить защите общества. Не станут признавать невиновным того, чья невиновность опасна для общества. Этот невиновный, по-видимому, весьма опасен, если уж пришлось выбирать между ним и верховным командованием армии: вот, пожалуй, единственное, что может извлечь из этого дела здравый смысл. Здравый смысл не поймаешь на удочку литературных гипербол и педантичной софистики.

За идеологом, конечно, никто не последует? Инстинкт самосохранения, конечно, достаточно силен, чтобы люди оставили Золя в одиночестве? Бесчеловечность никому не нужна, в том числе и государству; когда вредная агитация в пользу осужденного стихнет, строгости его режима тоже пойдут на убыль. А чтобы предотвратить подобные инциденты, надо понемногу устранить неполадки, которые, возможно, и привели к данному несправедливому приговору. Это все делается само собой, без всяких конфузных ссылок на невиновность осужденного. Так ведь везде и бывает, ни одно жизнеспособное государство не признаёт своей неправоты. Хвала и честь сострадательности и правдолюбию, но и защитник невиновных не вправе смущать общество и ослаблять его вооруженную мощь, он не смеет сеять раздор среди граждан и мешать спокойному течению их дел. А это неизбежно, если всякий, кому вздумается, станет расследовать деятельность некоторых ответственных органов, пока не доберется до вершин, которые во имя государственной мудрости остаются недостижимы для справедливости и правды. Нравственность не имеет никакого отношения к власти. Если бы даже можно было доказать, что генералы хитрят и лгут, то все равно получилось бы, что мерзавцы способны приводить народ к победам. Государственная мудрость — иного, более высокого свойства, чем мудрость отдельного человека, которая не прочь похвастаться и покричать. И пусть себе кричит! В Золя, наверно, все распознали беспокойного карьериста, делающего себе рекламу за счет общественного блага? И, наверно, никто, кроме заинтересованных лиц, вообще не принял его всерьез? Его, конечно, убили молчанием? Еще глубже зарыли правду, о которой он кричал, а вместе с ней и его?.. Нет! Здесь — нет, на этот раз — нет. Были люди, которые ради власти не поступились совестью, а ради собственного покоя — чувствами и убеждениями. Были люди, нашлись партии, поднялся народ. Многие проверили себя, как того требовал Золя в своем письме к Франции. «Проверь свою совесть: разве ты в самом деле хотел защищать свою армию, на которую, кстати, никто и не нападал? Не было ли это скорее приступом восторга при виде сабли? Гляди в оба, ты идешь навстречу диктатуре. И знаешь, куда еще? К церкви». Внутренний и внешний сервилизм — вот что скрывалось под личиной государственной мудрости и патриотизма; это видели многие, любившие свою народную армию. Они не верили, что нужно лгать и раболепствовать, чтобы быть сильными. Напротив, они думали, что самое сильное — правда. У них было достаточно гибкости, доброй воли и оптимистического доверия к жизни, чтобы считать правду силой спасительной и созидательной, даже если она подчас и повинна в кризисах. Иным и без того казалось, что ни армия, ни государство не должны существовать, если их внутренний закон — приводить нас в жалкое состояние. Но большинству граждан этот разительный пример помог уразуметь природу их собственного, особого государства. Выходит, что оно по крайней мере опирается на правду — ибо попытка солгать сразу же так его потрясла. Империи, заключали они, могут пробавляться ложью, а их республика — нет. Это побудило их четко и принципиально отмежеваться от тех, кто примирился бы и с империей. Золя констатировал, что и было его главной задачей: «Таким образом, постепенно сошлись вплотную две партии: с одной стороны вся реакция, все противники той истинной республики, какую полагалось бы нам иметь, все, кто, может быть, и бессознательно, преклоняется перед авторитетами, будь то авторитет религиозный, военный или политический. С другой стороны — все тянущееся к будущему, все умы, освобожденные наукой, все, кто стремится к правде и справедливости, кто верит в непрерывный прогресс и убежден, что однажды благодаря его завоеваниям максимум счастья станет действительностью». Большинство этих последних составляли весьма прозаические люди, буржуа или рабочие, в силу своего положения занятые насущными заботами и потому крайне разобщенные. На сей раз они были едины. Граждане и народ этой классовой республики были едины в деле, где речь шла о нравственности. Бедняки, да и богачи, не думали, что можно успокоиться, если ты свое зарабатываешь и даже сам издаешь законы о налогах; знаменательно: они отстаивали ценности, которых нельзя увидеть. Важнейшие интересы правившего и тогда капитализма не могли в этой буржуазной республике помешать тому, чтобы всё — дела, политику, даже безопасность страны — затмил собою ожесточенный идеализм. Отныне не удерживался ни один кабинет, пытавшийся восстановить спокойствие, зарывая в землю правду. Армию раздирали внутренние противоречия. Семьи на себе ощущали общественное потрясение, делам оно грозило катастрофой. Везде недоверие, неуверенность, тайное подстрекательство, претензии: как раз то состояние умов, которое сто лет назад привело к кровопролитию, только смягченное опытом ста лет да еще прогрессом разума, проникшего к своим врагам в тайники души. Казалось, что революция воскресла — более того, обнаружилось, что она никогда не была мертва, что она вся из одного куска; сегодня, как и прежде, люди ее были налицо, они узнавали друг друга. Неужели же не узнали Золя? Он, сам себе Руссо и сам себе Кондорсе, опьянил свой рассудок хмелем равенства и безграничного совершенствования и шел теперь тем путем горького исступления, на котором начинаешь понимать, почему должен был погибнуть Дантон и как появился Робеспьер. Никто не представил содержания этой эпохи на такой прочной жизненной основе, как он; ничья страсть ума так не