Три минуты истории - Александр Дмитриевич Сабов

снова поделят ее пополам, на старших и младших, потому что их было два учителя на село. А учить теперь станут безо всякой методики, чувствуя, что уже ни чешская, времен президента Масарика, ни тем более венгерская, времен Хорти, не годятся, миновал их век. Они по наитию будут преподавать ту русинскую грамматику, которую родила интеллигенция моего края, — причудливую смесь гуцульских диалектов с русизмами и украинизмами пополам. Одно воскресенье весны сорок пятого запомнится мне на всю жизнь: у нас был народный референдум. В черных кресанях и цветастых платках на головах, в расшитых сорочках и рушниковых юбках, все село толпилось у школы, и казалось, что это велик-день — так у нас пасху зовут. Мы пошли к урнам все пятеро: нянько, мамка, брат, я, сестра. Голосовали двое, выбирая судьбу всем пятерым. Потом у нас долго сидели гости, аж до вечера, пили сливовицу, обнимались, плакали, потому что село наше единодушно вызвалось присоединиться к Советской Украине. Но разве ж одно село может самостоятельно такие вопросы решать с другим большим государством? Надо, чтобы то же самое решил край. Назавтра снова были и сливовица, и поцелуи, потому что и край решил, как наше село, — так народилось Советское Закарпатье. А семья моя, скажу вам, явилась перекрестком гуцульского рода отца и венгерского рода мамы, скатившегося, как отец шутил, с румынских Трансильванских гор, мало того, скрестилось в ней еще и православие с католицизмом, отчего трое нас родилось в униатстве и при верующей маме выросло в атеизме. То воскресенье с референдумом стерло из наших гражданских актов печати и «венские», и «версальские», и «мюнхенские», я отдал себе в этом отчет много позже, и тогда меня сильнейшим образом заинтересовало, как же голосовала мамина родня, ибо с отцовской — верховинские крестьяне — тут все было ясно. Так вот, во всей маминой родне нашел я одного только дядю, попробовавшего с помощью тайного голосования перекричать историю. Он крутил усы на манер Франца-Иосифа даже четверть века спустя после крушения Австро-Венгрии. В сущности, он был нам чужак. «Городской» мой дед, по маме, сдавал комнату: так однажды зимой сорок пятого появился у него старик квартирант, всего только один год уступавший деду Дезидерию в возрасте. До референдума успел он задурить голову тетке, младшей маминой сестре, уверяя, что гуцулы выберут присоединение к Венгрии, а Венгрия конечно же останется с Западом, с капитализмом, и тогда вот они заживут, потому что он-то не быдло, он пан — у него частное владение — мельница есть. Итак, два голоса были против, но если они ошиблись в ближайшем расчете, то еще больше ошиблись в дальнем: потом и венгры проголосуют за народную власть, за социализм. До самой своей смерти Калман-бачи мучил меня письмами — я уже работал в газете, в Москве, — как там, не слышно ли, не будут ли мельницы возвращать бывшим владельцам? Свою-то он уже не чаял вернуть, потому что на ее месте на нашей горной Рике построили электростанцию, она теперь давала всему Закарпатью свет: «Но, может, подобную?» А больше ни у кого никакой частной собственности, обратимой в орудие эксплуатации чужого труда, ни на городской, ни на деревенской половине рода не было: тут учили грамоте, там растили кукурузный хлеб. Сдававшаяся внаем комната, я думаю, не в счет, хотя она-то и вычла из нашего родственного голосования уж один-то голос точно, но, может быть, и два.

Когда французский историк Ф. Фейто — кстати, бывший гражданин Венгрии — уверяет теперь общественное мнение, что выборы и референдумы во всех прилегающих к Советскому Союзу краях и областях были произведены «под ружьем», так, как это сделал Гитлер в Саарской области, в провинциях Лотарингия и Эльзас, — я знаю, что тут ловко смешаны правда и ложь. Правда — про Саарскую область, про Лотарингию и Эльзас. Ложь — про мое Закарпатье, про Венгрию и Чехословакию, про Румынию и Польшу. Он уверяет, что теперь, мол, в паспортах европейцев оттиснуты «ялтинские печати» и печати эти душат их гражданские свободы так, как вчера душили «мюнхенские», — я знаю, что и в этом броском сравнении половина правды, половина лжи. Но ложь, искусная и особенно опасная, состоит в сокрытии действительной правды: что именно «ялтинские печати» гарантируют сегодня Европе и миру главную и самую драгоценную из человеческих свобод — мир. Надо дышать на эти печати, оберегать нам всем: политикам и дипломатам, историкам и военным, писателям и журналистам, да просто гражданам всех стран, — потому что в обозримом будущем альтернативы этой «печати» в Европе нет и вряд ли предвидится. Мир устоялся и нашел свое равновесие, и нам необходимо зорко вглядываться в прошлые исторические эпохи, изучая, как, по чьей вине вдруг его приводили в наклонное состояние. Ведь вчерашние зенитки уже давно превратились в музейные трофеи, а на месте их теперь стоят пугала, способные через шесть минут ударить по цели на другой половине мира.

Смерть сегодня могут прислать издалека, и не ступив сапогом на землю твою.

Альтернатива если и есть, то только одна: уважать нынешние границы, в каждом доме жить по собственной формуле общественных свобод. Спорить о свободах — да! — но их неприятие или критику не делать предметом конфликтов, разрешаемых с помощью оружия. Что же до оружия, то снижать, снижать и снижать его накопления, оно ведь снова лезет из армейских тайников на возделываемые поля и огороды, отнимая землю у хлеба и огурцов. Но вот президенты США — сначала, робко, Джимми Картер, затем, с вызовом, Рональд Рейган — предлагают миру совершенно другую альтернативу: «Пересмотреть Ялту!»

Не наклонить бы мир! Ведь не шахматная же доска: рассыпал — собрал, пустил часы истории снова: с 0 часов 0 минут…

3. Письмо за океан

Было пять часов утра 10 мая 1940 года, когда полки вермахта вошли в Бельгию. Навстречу им в Бельгию немедленно вступили с юга англо-французские войска. «Желтая операция» развернулась точно по наметкам немецкого генштаба: одновременно прорвав фронт у Седана, гитлеровцы захлопнули союзников в «бельгийской ловушке». Линия Мажино, естественным продолжением которой французское командование считало границу своего нейтрального соседа, была просто обойдена с фланга.

Самое странное, что точно так же — через нейтральную Бельгию — германские войска вступили во Францию и в 1914 году. Кто-то упрямо забывал уроки истории, кто-то упрямо отказывался верить в возможность ее повторений…

На франко-бельгийской границе шли тяжелые воздушные бои, в то время как сухопутные армии в беспорядке отступали. «Где уж тут думать о