Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн
Кроме того, хотелось бы заметить, что многие из нас не могли эмигрировать уже потому, что были не в состоянии это сделать по финансовым причинам. Им надо было бы брать с собой и своих близких, если они собирались бороться извне против Гитлера. Случай графа Книпхаузена показывает нам пример применявшегося Гиммлером принципа коллективной семейной ответственности. В наказание за сделанные им в Швеции разоблачения гестаповцы убили не только его почти восьмидесятилетнего отца, но и членов его семьи.
Но при том эти личные обстоятельства имели для нас не большее значение, чем уверенность, что мы, немецкие писатели, принадлежим Германии и, что бы ни случилось, должны оставаться на своем посту. Тем самым я не хочу упрекать никого из уехавших, потому что для большинства эмигрантов это был вопрос жизни и смерти, так что их отъезд был верным решением. Но столь же мало хотелось бы мне, чтобы закрывали глаза на чудовищные лишения и тяжесть нашей жизни, следствием которых во многих случаях стали экономическая и физическая разруха. Я думаю, сохранить личность здесь было труднее, чем отправлять оттуда немецкому народу послания, которых глухие в этом народе все равно не слышали, меж тем как знающие среди нас знали всегда куда больше того, что в них говорилось.
Тем не менее, эти гневные приветствия и призывы с той стороны океана оставались для нас знаком глубокой внутренней связи между двумя эмигрантскими лагерями. Мы прислушивались к ним за запертыми дверьми и благодарны, что снаружи был кто-то, говоривший ради нас, даже если он и позабыл нас, оставшихся на родине. И, конечно, теперь для грядущей духовной жизни Германии имеет немалое значение, чтобы все враги национал-социализма были заодно, а эмигранты действовали не со своих защищенных позиций, а из среды своего соблазненного и страждущего народа, и трудились на благо него. Я знаю, как горько было моим друзьям Францу Верфелю, Герману Броху и Паулю фон Жолнаи в 1938 году покидать Австрию (никогда не забуду прощания с ними), и я уверен, что их родина не стала им чужой.
Мы не ждем никакой награды за то, что не покинули Германию. Для нас было естественным оставаться с ней. Однако нам покажется крайне неестественным, если ее сыны, страдавшие за нее столь искренне и глубоко, как Томас Манн, сегодня не найдут к ней дороги и решат сперва обождать и посмотреть, приведет ли ее бедственное состояние к гибели или к новой жизни. Я думаю, нет ничего хуже для них, если это возвращение последует слишком поздно, и тогда они, возможно, уже не смогут понять язык своей матери.
Томас Манн. Почему я не возвращаюсь[67]
Дорогой господин фон Моло! Я должен поблагодарить Вас за чрезвычайно дружеское поздравление по случаю дня рождения и, кроме того, за открытое письмо ко мне, переданное Вами немецкой прессе и фрагментами дошедшее и до американской. В нем еще сильнее и настойчивее, чем в частных письмах, высказано пожелание, более того — обязывающее требование, чтобы я вернулся в Германию и снова жил там, «помогая советом и делом». Вы не единственный, кто обращался ко мне с этим призывом, — он, как мне сообщают, прозвучал и на контролируемом русскими Берлинском радио, и со стороны органа объединенных демократических партий Германии, причем с подчеркнутой мотивировкой, что «в Германии мне надлежит выполнить историческую миссию».
Казалось бы, мне следует радоваться, что я снова нужен Германии — не только мои книги, но и я сам как человек, как личность. И все же в этих призывах есть нечто меня тревожащее, угнетающее — я вижу в них что-то нелогичное, неправильное и опрометчивое. Вы прекрасно знаете, дорогой господин фон Моло, сколь дороги нынче в Германии «совет и дело» при том почти безысходном положении, в которое загнал себя наш несчастный народ. И я сомневаюсь в том, что пожилой человек, к сердечной мышце которого лихая эпоха тоже предъявила свой счет, сможет непосредственно, лично, физическим присутствием помочь людям, так волнующе Вами изображенным, оправиться от их глубокой подавленности.
Но не это главное. Обращаясь ко мне с подобными призывами, толком не задумываются, мне кажется, и над техническими, юридическими и психологическими трудностями, препятствующими моему «возвращению».
Можно ли сбросить со счетов эти двенадцать лет и их результаты и сделать вид, будто их не было? Достаточно тягостной, достаточно оглушительной была, anno 33[68], утрата привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества, сопровождавшаяся на родине постыдной кампанией, шельмованием и отречениями. Никогда не забуду той безграмотной и убийственной шумихи на радио и в прессе, которую подняли в Мюнхене, после чего я только и понял по-настоящему, что путь назад мне отрезан; не забуду мучительных попыток подобрать слова, написать, ответить, объясниться, «писем в ночь», как называл эти монологи один из многих ушедших от нас друзей, Рене Шикеле. Достаточно тяжким было и дальнейшее — скитания из страны в страну, хлопоты с паспортами, жизнь на чемоданах в гостиницах, когда повсюду слышишь позорные истории, ежедневно доносящиеся из пропащей, одичавшей, ставшей уже совершенно чужою страны. Всего этого не изведал никто из вас, присягнувших на верность «харизматическому вождю» (вот она, захмелевшая образованность, — ужасно, чудовищно!) и подвизавшихся при Геббельсе на ниве культуры. Я не забываю, что потом вы изведали кое-что похуже, чего я избежал; но вот это вам незнакомо: сердечная астма изгнания, чувство вырванности с корнем, нервное напряжение бездомности.
Иногда я возмущался преимуществами вашего житья. Мне виделось в них отрицание солидарности. Если бы тогда немецкая интеллигенция, все, кто известен в стране и в мире — врачи, музыканты, преподаватели, писатели, люди искусства — как один человек поднялись бы против этого позора, объявили всеобщую забастовку, покинули бы страну — это произвело бы впечатление как за рубежом, так и внутри, и многое могло бы пойти не так, как пошло. Но каждый по отдельности, если только он случайно не был евреем, всегда оказывался перед вопросом: «А почему, собственно? Другие же сотрудничают. Не так уж это, наверное, и страшно?»
Повторюсь: иногда я возмущался. Но вам, сидевшим там, я никогда не завидовал, даже в дни ваших триумфов. Я слишком хорошо знал, что
