Москва газетная - Владимир Алексеевич Гиляровский
Потом, когда мы были уж далеко, свистнули вслед нам пули. Одна разбила стекло и визгнула по перилу.
– Дьяволы! – прошипел машинист и дал тревожный свисток – оглушительно захохотал паровоз в ответ на выстрелы.
Мы неслись с быстротой невероятной; регулятор открыт вовсю. Летим! Машинист, этот равнодушный к жизни и смерти человек, горел жизнью. Лицо его жило каждым мускулом. Глаза сверкали. Мы неслись под уклон, и под нами визжали рельсы, сыпались искры… В подъем паровоз стал останавливаться.
Впереди высились фабричные трубы.
Машинист поцеловал паровоз, смахнув слезу, спрыгнул на полотно и снял шапку.
– Прощай, товарищ!
Мы пошли в лес. Было тихо-тихо в лесу… только снег хрустел под ногами. С веток сыпался иней…
Песня
Жил-был на свете
Добрый человек.
Песня лирника
Неоглядна степь. Конца-краю нет.
И гладка, и ровна, и, как блюдо зеленое, круглая…
Только кой-где по ней могилки степные высятся.
Да шлях прямой и широкий полосой витиеватой прорезал ее.
И около шляха могилка стоит.
Как выточенная, ровная да круглая, вся в зелени яркой.
И сидит у могилки старичок слепенький и поет заунывно тихим голосом:
Жил-был на свете
До-брый человек…
А сам незрячими глазами в небо смотрит. И такая благодать по лицу его разливается, будто он в небе невидимом светлый рай созерцает…
И кто бы ни шел, ни ехал шляхом утоптанным, всяк у старичка остановится, всяк песню его заунывную послушает и с собой ее унесет…
Купец ли проезжий, калмык ли широколицый, богомолка ли, что киевским угодникам грех свой с макову росинку несет, утешенья в жизни беспросветной ищет, солдат ли беглый, немец ли колонист, барин ли на четверне – все у могилки остановятся. Кто серебрушку, кто медяшку, кто хлебца кусочек старичку положит…
А старичок и сам с бездомовым бродяжкой голодным поделится и ему, на весь мир обозленному, в небо глядючи, свою песенку споет:
Жил-был на свете
Добрый человек…
И пойдет бродяжка, удал добрый молодец придорожный, и старичкову песню мурлыкает…
И поднимется в ночь туманную рука его, привычная на дело недоброе, и сверкнет в ней нож, кровью ржавленный, – а в памяти-то шлях широкий, старичок у могилки слепенький…
И опустится рука его нещадная, куда нож полетит, кровью ржавленный, из дрожащих губ песня просится:
Жил-был на свете
Добрый человек…
И уйдет он от зла, успокоенный песней старческой заунывною…
А в ночь темную лучами ясными от могилки свет разносится…
В степи могил – конца-краю нет.
И в могилах тех победители.
Все вожди лежат знаменитые, все в доспехах златокованых…
Шли с Востока орды дикие… Табуны коней несметные… Где пройдут они – там былинки нет; где раскинут стан – там гора стоит… Как умрет их вождь – яму выроют… Дно ее уложат камнями, а на камни те и вождя кладут, с ним оружие и добычу всю – груды золота…
И везут-несут землю с камнями, до тех пор несут, пока вырастет над покойником гора круглая…
Чтоб потомки знали-видели, сколь велик герой под холмом лежит…
А потомки-то – как прошли века – холмы срезали, кости вырыли и оружие вместе с золотом в даль безвестную из могил несут…
И пришла пора, степь распахана, на могилах тех скирды выросли…
А у шляха могилка все цела стоит…
Все поет слепец песню старую:
Жил-был на свете
До-брый человек…
И хранит та песня могилку придорожную.
И никто ее не коснется, никто в ее нутро не заглянет.
Да и взять-то что с человека доброго! Ни оружия нет старинного, нет ни золота раздобытого.
И стоит себе могилка целехонька…
Да и кто погребен в ней – неведомо.
Да и был ли кто там? Ну, не все ли равно?!
Ведь уж где-нибудь да когда-нибудь ведь уж жил такой, про кого поют!
А где жил он, где помер, где кости его, – что и спрашивать!
А что был он такой – это ведомо.
И костей его нет – слава носится…
Над могилкой степной зорькой светится…
Тихой песенкой заунывною в вышине плывет к небу синему…
И поет слепец, в небо глядючи, – значит видит он, где той песни путь.
И звучит она по земле кругом. Все, кто слышал на степи ее, в города несут, в села дальние и поют ее в дни тяжелые, в дни счастливые…
А слепец сидит, в небо глядючи, и народ к нему все идет, идет, и для всех слепец все одно поет над могилкою:
Жил-был на свете
До-брый человек…
Ваня кузнец
– Ваня Кузнец в добровольцы просится, – доложил становому письмоводитель.
– Ну и прекрасно, отправить его к воинскому начальнику. Я вдвойне рад – первое потому, что избавляюсь от скандалиста и пьяницы, а второе потому, что он, наверно, с десяток врагов передушит голыми руками.
– Да он уж второй месяц не пьет. Как водку запретили, другим человеком стал.
– Где он?
– В канцелярии.
Становой из отставных офицеров, полный и добродушный, вышел в канцелярию. У двери стоял весь в саже красавец-юноша. Сквозь разорванный рукав рубахи сквозили великолепно отделанные мускулы.
– На войну, Ваня? Что ж, доброе дело. А это помнишь? – улыбнулся становой, указывая на дверь с решеткой.
– Было, да прошло. Это мой праздничный номер. Связанный валялся тут на полу.
– Не покоен ты был во хмелю.
– Быльем поросло. Как проклятую запретили – век бы ее не было, – человеком стал. Пожалуйте мне свидетельство для воинского начальника.
– Ступай с Богом. Федор Федорович, напишите ему самое лучшее свидетельство. А ты, Ваня, иди ко мне, я тебя хоть стойке да поворотам выучу, объясню, как начальству отвечать, – сразу солдатом будешь.
Старый капитан увел Кузнеца в сад и преподал ему военную выправку. На другой день Иван был уж у воинского начальника, а через два месяца на передовых позициях в одном из славных полков, куда он попал совершенно случайно, понадобился кузнец, а он тут и подвернулся. В первом сражении ему посчастливилось отбить у немцев раненного во время атаки полковника, которого он и принес на руках к своим, за что и получил Георгиевский крест.
⁂
Наши войска отступали перед сильным напором врага. Последний полк арьергарда с саперами и казаками должен был разрушить мост на пути наступления неприятеля.
Полк охранял саперов, минировавших каждый устой огромного моста, а казачьи разъезды рыскали на неприятельской стороне и не допускали к мосту разведчиков врага, который двигался огромной массой с тяжелой артиллерией.
Во время саперной работы прапорщик, ротный командир, доложил командиру полка:
– Господин полковник, унтер-офицер Федоров предлагает…
– Какой Федоров? Который спас меня?
– Так точно. Он предлагает интересную вещь, а именно: взорвать минированный мост тогда, когда через него пойдет неприятельская артиллерия.
– Это нелепость. Вы подумайте: сначала пойдут разведчики, потом кавалерия, затем пехота и артиллерия. Кто же будет взрывать? Мы отойдем, а если и решится на это какой-нибудь смельчак, так его разъезды найдут ранее, чем он это сделает.
– У него очень смелый план. Благоволите его выслушать.
Призвали Федорова.
– Изволите видеть, ваше высокоблагородие, вот этот глиняный обрыв берега, вот на нем все дыры, это гнезда стрижей. Они-то меня и надоумили. С обрыва весь мост как на ладони… Я бы думал так: мост минирован, а взорвать его, когда по нем пойдет войско и, главное, орудия. Для этого провода от мин провести под землей к обрыву, а оттуда и взорвать врага.
– Кто же взорвет?
– Я, ваше высокоблагородие.
– Каким образом?
– Это можно наверняка. Сверху этого обрыва выкопайте землянку, чтобы одному человеку залечь в ней, проведите к ней – ведь всего сто шагов от моста – концы проводов, заройте меня в эту землянку, сверху заровняйте землю, чтобы
