Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

Я посмотрел на Воронцова. Он стоял с непроницаемым лицом.

Время в этом золоченом аквариуме текло иначе. Оно то застывало в вязкой патоке пустых разговоров, то неслось вскачь под звуки оркестра. Я был канатоходцем, идущим над пропастью, и только присутствие Воронцова где-то рядом служило мне страховкой.

И вот куранты ударили полночь. Новый, 1808 год. Зал взорвался звоном бокалов. Императрица сняла свою маску, и сотни лиц обнажились. Игра закончилась.

Началась церемония подношения даров. Когда камергер коснулся моего плеча, я почувствовал, как ноги стали чужими. Весь этот огромный, сверкающий зал смотрел на меня. На безымянного мастера в старомодном парике. В руках я сжимал простой футляр.

Я опустился на одно колено перед Марией Фёдоровной.

— Ваше Императорское Величество, позвольте преподнести вам скромный плод моих трудов.

Она с любопытством открыла футляр. На бархате лежала моя авторучка. По залу пронесся шепот. Изящно. Но не более. Похоже по стилю на ее чернильницу, которая находилась тут же, возле трона. Там возле кипы бумаг она служила владельцу, являясь и украшением.

— Это перо, Ваше Величество, — сказал я, поднимаясь, — которое не ведает, что такое чернильница.

На глазах у всего двора я продемонстрировал механизм. Как чернила втягиваются внутрь. Как перо оставляет на бумаге идеальную, непрерывную линию. Императрица ахнула. Она взяла ручку и с явным удовольствием вывела свой сложный, витиеватый вензель. Без единой кляксы.

— Чудо! Оно пишет само! — ее восторг был искренним и громким.

Эффект был подобен взрыву. Придворные, забыв о чинах, хлынули к помосту. Я видел лица. Искаженное от зависти и злобы лицо Дюваля. Сложное выражение на лице Оболенского — смесь гордости за своего протеже и досады от того, что его «игрушка» обрела собственную волю. Одобрительный бурчание генерала Громова.

Императрица что-то шепнула своему секретарю и снова повернулась ко мне. Ее голос зазвучал торжественно.

— За столь искусную работу и за ум, что служит красоте и пользе, я объявляю Мастера Григория Пантелеевича моим личным ювелиром!

Я чуть челюсть не уронил. Это было объявление личного покровительства. Любой, кто отныне посмел бы тронуть меня, становился личным врагом Вдовствующей императрицы.

— И в знак моего благоволения, — продолжила она, — примите это. На развитие вашего таланта.

Она протянула мне тяжелый, туго набитый кошелек из красного бархата. Я поклонился, принимая дар. Это было очень неожиданно.

Когда страсти улеглись, и гости начали разъезжаться, меня нашел Воронцов.

— Вы сегодня выиграли знатную битву, — сказал он без иронии. — А теперь пора отдохнуть. По-настояшему.

Я был выжат до капли, но его предложение заинтриговало.

— Есть в Петербурге одно место, — понизил он голос. — Там нет титулов и масок. Там собираются люди, которые на самом деле плетут ту самую «паутину», о которой шепчутся во дворце. А мы с вами пришли посмотреть на пауков. Поехали.

Это было предложение, от которого веяло интригой. Я согласился.

Перед выходом я снял тяжелую маску саламандры. Я смотрел на нее с интересом.

«Создание, рожденное в пламени, для того, кто повелевает огнем».

В моей голове вдруг родилось Имя. Не для меня. Для моего дела, для будущего дома на Невском.

Дом «Саламандра». La Salamandre.

Звучало. Я бережно убрал маску во внутренний карман сюртука. Она стала символом. Думаю, в свете последних событий, такое название ювелирного дома будет отличным брендом.

Мы сели в закрытые сани. Кучер погнал лошадей по темным, незнакомым переулкам. Я пытался запомнить дорогу, но быстро сдался. Наконец сани остановились у высокого, глухого особняка без вывески. Швейцар в темной ливрее беззвучно открыл тяжелую дверь. Изнутри пахнуло дорогими духами, табаком, вином, и донеслась тихая музыка и женский смех.

Я с вопросом посмотрел на Воронцова. Он усмехнулся.

— Парадный Петербург вы видели. Пора познакомиться с его изнанкой. Она куда интереснее и, уж поверьте, влиятельнее.

Я шагнул через порог. Это был храм порока и власти, самое сердце теневой империи. Воронцов привел меня сюда, чтобы показать, как на самом деле работают шестеренки этого мира. И, возможно, чтобы сделать меня одной из них. Я зашел внутрь, и меня встретил запах французских духов.

Циник во мне сразу сказал, что меня привели в дорогущий бордель.

Глава 5

Новогодняя ночь 1808 года

Стоило мне шагнуть через порог, как мир за спиной перестал существовать. Тяжелая дубовая дверь с тихим щелчком отсекла морозную ночь, улицу, весь привычный Петербург, и я очутился в теплом полумраке, пропитанном ароматами, которых мое новое тело еще не знало. Запах воска от сотен свечей смешивался с горькой нотой дорогого табака, терпкостью вина и дурманящим запахом женских духов, волос, теплой кожи. Воздух, который можно было пить.

Из глубины особняка доносились тихие, бархатные переливы клавесина, и на эту музыку, словно нити на веретено, наматывался приглушенный женский смех. Не развязный, не громкий — мелодичный, уверенный, принадлежащий женщинам, знающим себе цену. Никакой пошлости, никакого трактирного гвалта. Это место дышало роскошью и тайной.

— Запомните, — едва слышно проговорил Воронцов. — Здесь нет имен. Есть роли. Говорите о деле, не о себе. Слушайте больше, чем говорите. И никогда, — он сделал паузу, — не пытайтесь заглянуть под маску. Это главное правило.

Молча приняв его слова к сведению, я уже скользил взглядом по залу, впитывая детали. Нет, это был не бал, а скорее сложный, идеально срежиссированный спектакль, разыгрываемый в приглушенном свете темных зеркал. Мужчины в строгих сюртуках и домино служили здесь лишь фоном, тенями, тогда как настоящими хозяйками этого театра были женщины.

На лицах у всех были тончайшие венецианские полумаски — из черного шелка, кружева, бархата. Они скрывали глаза, но не изгиб губ, не точеные подбородки, не лебединые шеи, украшенные жемчугом и бриллиантами. Они вели игру. Вот одна, чья маска была украшена павлиньим пером, легким движением руки остановила какого-то грузного вельможу, собиравшегося наполнить ее бокал. Прошептав ему что-то, она заставила его смущенно поклониться и отойти. Она не отказала. Она отложила его просьбу.

Во мне проснулся внутренний оценщик, старик-геммолог из прошлой жизни. Я принялся читать этот мир на единственном языке, который понимал досконально, — языке камней. У камина, насупившись, стоит человек, чья булавка в галстуке — крупный, но мутный, желтоватый алмаз старой голландской огранки. «Старые Деньги». Богатство унаследованное, тяжелое, лишенное вкуса. А вот прохаживается юноша, чей перстень