Ленька-активист - Виктор Коллингвуд
На Днепровском заводе, который еще недавно, во время войны, гудел, как растревоженный улей, днем и ночью выпуская из своих ворот бронепоезда и эшелоны со снарядами, теперь царила гнетущая, почти кладбищенская тишина. Война, по крайней мере, та, большая, Гражданская, закончилась, Врангель был разбит, поляки отброшены, и заказов на военную продукцию больше не было. Завод, по сути, встал. Цеха, еще недавно освещенные пламенем доменных печей и вспышками электросварки, теперь стояли темные, холодные, занесенные первым снегом, который забивался во все щели и покрывал толстым слоем станки и оборудование.
Рабочие, лишившись заработка и всякой надежды на лучшее, жили, кто чем мог. Многие, особенно те, у кого были родственники в деревне, подались туда, в надежде прокормиться крестьянским трудом, хотя и там, после засушливого лета, было несладко. Другие, те, кто остался в городе, перебивались случайными заработками или просто откровенно голодали. Некоторые, пользуясь общей разрухой и отсутствием должного контроля со стороны ослабевшей заводской администрации, потихоньку расхищали остатки металла, проволоки, инструментов, всего, что еще можно было унести с огромной, почти не охраняемой территории завода. Из этого «трофейного» металла они в своих холодных, нетопленых квартирках или в наскоро сколоченных сараюшках мастерили разные нехитрые, но такие нужные в хозяйстве поделки для крестьян из окрестных сел — подковы для лошадей, гвозди, скобы, бочарные обручи, серпы, косы, даже примитивные плуги. Обменивали все это на продукты — на мешок картошки, на кусок мороженого сала, на немного муки грубого помола. Это был своего рода натуральный обмен, возвращение к первобытным формам хозяйствования, когда деньги теряли всякую ценность, а главной валютой становился хлеб.
Отец мой, Илья Яковлевич, тоже, как и многие другие мастеровые, пытался таким образом прокормить семью. Он был человеком честным, старой закалки, воровать не умел и не хотел, но и смотреть, как голодают его дети, Вера, Яшка и я, тоже не мог. Так что, нет-нет, да и приносил он с завода какой-нибудь кусок железа, обломок трубы или старый напильник, из которого потом в нашем холодном сарае, при тусклом свете коптилки, сделанной из консервной банки, долго и упорно мастерил что-нибудь полезное для обмена. Мать, Наталия Денисовна, молча смотрела на это, только тяжело вздыхала да крестилась украдкой.
А я с интересом и нетерпением ждал какого-то результата от своего письма товарищу Сталину. Конечно, я знал, что быстрого решения ждать не приходится. Сталин в 20-м году — это не тот самовластный диктатор, каким он станет через 15 лет. Все вопросы сейчас решаются коллегиально, через Политбюро и ЦК, и Ленин, пока еще живой и почти здоровый, является там главным авторитетом. И все же, я надеялся вскоре получить хоть какой-то сигнал, что линия наших коммуникаций, с таким трудом и риском налаженная летом этого года, пусть через пень-колоду. Но все же работает! Невольно в голову лезли всякие дурацкие мысли. Вдруг оно затерялось в пути? Или его просто отложили в сторону, как очередное прошение от какого-то неизвестного мальчишки? Эта неизвестность мучила меня, не давала покоя.
* * *
Однако в конце декабря я получил наглядное свидетельство того, что мой разговор с И. В. Сталиным не прошел бесследно. В газетах опубликовали декрет ЦК РКП (б) и Совнаркома о начале кампании по изъятию церковных ценностей в пользу голодающих.
Я, прочитав об этом в пожелтевшем, истрепанном листке «Правды», который с опозданием на две недели дошел до нашего Каменского, не мог скрыть своего удивления и некоторой потаенной гордости. Неужели это — хотя бы отчасти — результат моего ночного разговора со Сталиным в Синельниково? Неужели он действительно вынес мою идею об использовании церковных богатств для борьбы с голодом на обсуждение ЦК, и ее, в конце концов, приняли? Конечно, я понимал, что мое скромное предложение, высказанное тринадцатилетним мальчишкой, было лишь одной из множества капель в том огромном море факторов, которые привели к этому судьбоносному решению. Но мне все равно хотелось верить, что и мои слова, сказанные тогда в прокуренном купе штабного вагона, тоже имели какой-то, пусть и небольшой, вес, были услышаны и приняты во внимание.
Кампания по изъятию церковных ценностей началась по всей стране, в том числе и у нас, в Каменском. Были созданы специальные комиссии из представителей ревкома, местного отделения ЧК, комсомольских активистов. В их задачу входило проведение тщательной описи и последующего изъятия из всех церквей, монастырей и молитвенных домов всех предметов из золота, серебра, платины, драгоценных камней, которые не были непосредственно необходимы для отправления религиозного культа.
И то, что я увидел в последующие дни, меня, мягко говоря, обескуражило и заставило о многом задуматься. С одной стороны, я, как убежденный атеист и комсомолец, свято веривший в то, что религия — это «опиум для народа», понимал необходимость этих мер. Страна голодала, люди пухли и умирали от недоедания, и оставлять огромные богатства, веками копившиеся в церковных ризницах, лежать мертвым грузом, в то время как дети просили хлеба, было бы просто преступлением перед народом. В конце концов, Господу Богу явно все равно, в какой чаше подают людям причастие — в глиняной или в золотой. Но то, как эта кампания проводилась на местах, зачастую вызывало у меня глубокое недоумение.
Многие священнослужители, особенно из старого, «дореволюционного» духовенства, встречали членов комиссии в штыки, с нескрываемой враждебностью. Они отказывались добровольно отдавать церковные ценности, прятали их, замуровывали в стенах, устраивали громкие скандалы, проклинали «безбожную» Советскую власть, подбивали верующих на открытое сопротивление. Представители же власти, в свою очередь, часто действовали грубо, бесцеремонно, по-солдатски прямолинейно, не считаясь ни с чувствами верующих, ни со здравым смыслом. Они забирали все подряд, не разбирая, что действительно является предметом роскоши, и может быть использовано для закупки продовольствия, а что — необходимой, неотъемлемой частью богослужения, святыней для тысяч людей. Это вызывало только озлобление, глухое недовольство и еще больше настраивало значительную часть населения против Советской власти.
Особенно тяжело проходило изъятие ценностей из нашей заводской церкви — большого, красивого храма, построенного еще при основателях Днепровского завода. В тот день, когда комиссия ревкома в сопровождении отряда вооруженных чекистов, подошла к церкви, у ее ворот уже собралась большая толпа
