Товарищ мэр - Руслан Муха
— Кто хозяин дома? — коротко бросил вошедший крупный мужчина. По манере держаться, по тому, как остальные бойцы замерли, ожидая его команды, было видно, что он старший.
— Я хозяин, — ответил я, не меняя позы. — Второй Геннадий, мой помощник, ранен в ногу. Женщина без сознания, наша экономка. Охрану снаружи отравили. Тот, кто это сделал, мёртв в бассейне. Эти трое, — я кивнул головой в сторону связанных людей, — вооружённые, пришли позже.
Боец на секунду замер, его взгляд скользнул по телу в воде, по Галине, по Гене. Потом он повернул голову и коротко, отрывисто заговорил в рацию:
— Центр, группа один. Обстановка в подвале: нападение на мэра. Мэр цел, один его человек ранен, вторая пострадавшая без сознания, возможно, отравлена. Трое нападавших нейтрализованы, задержаны. Один убитый в бассейне. Прошу допустить медиков и следственную группу. Периметр зачищен.
Он отдал команду, и всё дальше пошло как в тумане. Нас подняли, снова, уже тщательнее, обыскали. Засуетились медики: двое склонились над Геной, накладывая жгут и готовя носилки, другие осторожно переворачивали Галину Степановну, щупали пульс, светили фонариком в глаза.
Сверху доносилась нарастающая суматоха: новые голоса, шаги, радиообмен. Я поднялся наверх. В холле царил организованный хаос. Оперативники оцепляли комнаты, криминалисты уже начинали фотографировать следы борьбы. Через распахнутую дверь было видно, как возятся с отравленной охраной у машин: кого-то уже увозили, над кем-то склонились врачи.
Меня усадили на диван в холле. Подошёл бойкий молодой следователь, с деловым выражением лица. Он достал блокнот.
— Евгений Михайлович, — начал он, официально, но с налётом подобострастия. — Прошу рассказать, что здесь произошло. С самого начала.
Я начал говорить. Спокойно, чётко, на автомате. Версия, которую я уже обдумал: Вова-предатель с личным мотивом мести, отравление, драка, несчастный случай в бассейне. Потом нападение троих вооружённых неизвестных. Мы оборонялись. Я не знаю, кто они и зачем пришли. Возможно, ограбление. Возможно, помощники Вовы.
Я видел, как следователь старательно записывает, кивает. Он задавал уточняющие вопросы: во что был одет Вова, куда именно упал, откуда появились нападавшие. Я отвечал, глядя мимо него, в окно, где за снующими людьми мелькали мигалки машин.
Я ни словом не упомянул о Князеве. Не сказал ни о пистолете на заводе, ни о флешке, ни о том, что Татьяна уже в пути. Нельзя. Пока нельзя.
Если эта информация просочится и дойдёт до нужных ушей, пока у Князева ещё есть рычаги, он успеет уничтожить улики, убрать свидетелей, а меня самого подставить или прикончить.
Нужно было выиграть время. До того момента, как в столице материалы Тани уйдут в эфир. Только тогда правда станет оружием, а не смертным приговором.
Следователя вызвали по рации к входной двери. Он извинился, быстро сложил блокнот и направился туда, оставив меня под присмотром оперативника.
И в этот момент, рассекая толпу суетящихся людей, в холл вошёл Корнилыч. Он был в повседневной одежде: тёмные брюки и рубашка, наброшенная на плечи куртка, — его явно выдернули из дома. Лицо Корнилыча было хмурым, как туча. Он мрачно взглянул на меня, встревоженно покачал головой, медленно подошёл и кивком отрядил караулившего меня бойца в сторону.
— Дела, однако, Женек, — мрачно произнёс он, грузно присаживаясь рядом на диван. — Как тебя вообще так угораздило-то? В своём доме, под охраной… — он развёл руками, и в этом жесте была не столько злость, сколько усталое недоумение.
— Вы же полиция, вот и выясняйте, — отрезал я, глядя куда-то мимо него.
— Мы-то выясним, — кивнул Корнилыч, и в его голосе прозвучала тяжёлая, усталая убеждённость. — Но чую я, встрял ты, Женек, по самые не балуй. Вот на хрена ты вообще на рожон полез? — спросил Корнилыч, и в его вопросе не было злости, а была какая-то почти профессиональная досада.
Без сомнения, Корнилыч уже знал, кто стоит за нападением. Но он явно колебался. Сомневался, доверю ли я ему всю правду, и, главное, сможет ли он, а главное — захочет ли помочь. Возьмёт ли верх его долг начальника полиции, обязывающий действовать строго по уставу? Или страх перед вышестоящими заставит его выслужиться, взяв под стражу и меня, как неудобного свидетеля?
Непростой, однако, предстоял разговор. Но главное, надо было выяснить, какую роль вообще играл сам Корнилыч. А это я выясню, только когда пойму, сколько ему уже известно.
Я посмотрел ему прямо в глаза.
— А ты как думаешь? Сам я полез или у меня выбора не было?
Корнилыч молчал, его челюсть напряглась. Он смотрел не на меня, а куда-то внутрь себя, взвешивая каждый возможный ответ и его последствия. Потом он медленно, с тяжёлым выдохом, покачал головой.
— Выбора, Женек, у людей в нашем положении почти никогда не бывает. Особенно когда в игру вступают такие фигуры, — он едва заметно кивнул в потолок, в сторону абстрактной «верхушки». — Здесь или тебя сожрут, или ты их. Третьего, обычно, не дано. Тут осторожно же надо, продумано. А ты как?
— А я осторожно и продуманно, — холодно ответил я. — Но меня сейчас другое интересует. Ты сейчас в качестве кого сюда пожаловал? Друга? Начальника полиции? Или конвоира, который ждёт команды свыше? Только тут надо хорошо подумать, Корней Корнилыч, чтобы вдруг ненароком не оказаться не на той стороне баррикады.
Я смотрел на него, не моргая. Это был прямой вопрос.
Корнилыч нахмурился, затем нехотя и тихо ответил:
— Мне уже звонили полчаса назад из области. Как только твой сосед сообщил, что в доме мэра стрельба, и мы выслали спецназ… там, наверху, уже знали, — он устало прикрыл рукой глаза и продолжил: — Звонили не для того, чтобы спросить, что случилось. Звонили, чтобы сказать: любые материалы по этому делу сразу наверх, в особый отдел. Никаких утечек в прессу. Мэра изолировать для его же безопасности. Но я сразу почуял, что дело неладное.
Значит, его не посвящали в подробности. Значит, он сам что-то уже узнал от своих оперов, что-то понял, о чём-то догадался. А раз догадался, был шанс убедить его встать на мою сторону.
Корнилыч посмотрел на меня исподлобья. В его взгляде не было трусости, нет. В нем читалась тяжёлая, взрослая ответственность и та самая усталая горечь, которая бывает у людей, слишком много видевших:
— Я, хрен его знает, что с тобой делать, — выдохнул он почти
