Былые - Брайан Кэтлинг
— Откуда тебе это ведомо, как мне тебе доверять?
— Потому что я это чувствую так же, как чувствовал всех остальных и молвил о них истины. Разве не говорил я, где искать и что говорить? Разве не научил я тебя различию и испытанию? Разве не вырос я сам заново из ошметков, что ты мне принес? Вдобавок ты уже доверяешь мне больше, чем всему сущему.
Сидрусу хотелось возразить и поставить на место этот щерящийся мешок черных костей. Но он знал, что Уголек прав.— Но почему именно этот? — спросил он, показывая на расплющенную голову Былого.
— Потому что он очень другой, не похож на остальных. Он обладает силой.
— И я могу ей завладеть?
— Да. Если съешь все до крошки, даже волосы, щетину и зубы, — и снова оттенок золота в глазах углубился. Можно было подумать, будто Уголек наслаждается положением.
Сидрус поднялся и принес к столу чашку из рога и темную бутылку. Начал пить, а потом вспылил.
— Если ты мне лжешь, я разорву тебя на клочки.
— А я не смогу тебе помешать, хозяин, — сказала новая челюсть на древнем теле.
— Можно сварить? — спросил Сидрус, уже опасаясь ответа.
— Нет, это погубит все свойства.
Сидрус допил.
— Можно промыть?
Очень долгая пауза.
— Можно, но не потеряй ни единого фибра или каплю жира и мозга. Тебе дорог каждый пеннивейт.
Сидрус поднял блюдо и поднес к каменной раковине, где стал поливать голову холодной водой. Продолжал, пока черный грязный поток не стал прозрачным. Тогда взял блюдо и вернул на стол.
— Тебе понадобятся орудия и плошка, — сказал Уголек.
— Какие орудия? — взвыл Сидрус, взбешенный учительским тоном существа.
— Я не знаю, как они называются. То, что ломает, то, что режет, то, что толкает.
— Толчет, — поправил Сидрус.
— Да, толчет, верно, — сказал Уголек, — и плошка, чтобы все это сложить.
Сидрус отправился за орудиями, плошкой и второй бутылкой, ибо по трезвости это ему было не поглотить.
Угольку пришлось отойти от стола — во-первых, из-за творившейся там жестокости, а во-вторых — чтобы не забрызгаться.
Начал Сидрус с того, что вывернул челюсть, подрезав некоторые мышцы лица. Выколупал усохшие глаза и извлек ржавыми щипцами все зубы; многие в процессе крошились. Выскреб из черепной коробки, что мог, и выложил к другим кусочкам вырванной плоти, жил и языка. Наконец взялся за череп киянкой и размозжил вдребезги; это было самым простым.
То и дело он пил и чертыхался, особенно когда Уголек указывал на потерянные частицы, разлетавшиеся со стола в ходе бешеной долбежки. Сидрус вроде бы не ценил заботу и внимание в этих указаниях. Когда все было готово, он притащил на стол большую каменную ступку и сложил осколки в ее пустое выражение. Не упустил ни крошки, после чего принялся работать тяжелым пестиком против последнего сопротивления. Закончил через час, когда хруст уступил слякотному клокоту. Он вспотел, и лицо его выглядело хуже, чем когда-либо: из-под светящейся белизны кожи, словно лишившейся всякой внутренней поддержки, светила филигрань красных капилляров. Как будто это его собственный череп раздробили под дряблым пузырем головы.
Он опустошил ступку в плошку и поставил на замызганный стол. Принес бутылку и ложку и уставился на блюдо. После второй бутылки уже позабыл о роговой чашке. Все бросал на Уголька лютые взгляды ненависти и бешено загребал в рот дробленую кашу. Уголек успел подать еще один совет до того, как был вынужден сбежать из-за стола. Сказал он всего-то: «Если ты что-то извергнешь, то должен съесть и это».
Сидрус заполз на койку, изможденный и униженный. Полный заразы. Уголек прятался в тенях и тешился радостью от знания, что исцелит только мозг, а все остальное — дрянь. Дрянь, которую он против воли скормил Сидрусу.
Ночь Сидруса была без снов, но полной неуживчивого месива и неровных фигур. Угрюмых желудочных полтергейстов, сторонившихся и отвергавших полноценные образы, предпочитая перекатывать в его долгой ночной голове злорадствующие расфокусированные груды.
Проснулся он убежденный, что его обдурили, пока что-то не пошатнулось в дальнем уголке разума. Не слово или смысл, а общее ощущение, извернутое к исцелению. Он поднялся и заглянул в осколочек разбитого стекла, который позволял себе в доме.
В ответ смотрело все то же разбухшее убожество искореженной, омерзительной рожи. Но с новым изменением в ожиданиях, словно рожу надел кто-то другой.
На следующий день ощущение окрепло настолько, что он осмотрел с зеркальцем все части своего зловонного тела. Без перемен — не считая самой уже силы взглянуть. Даже сгнившие гениталии он изучил без стыда и уныния. От них немного осталось, но создавалось впечатление, что с прошлого раза, когда он осмелился смотреть, масса наросла. Теперь там, где висел лишь страх перед продолжением тлена, появился ошметок оптимизма.
Утренние преклонения он исполнял с новым пылом. Полный час сутулился над святилищем в уголке дома. После спрашивал себя, не иллюзия ли все это новое чувство благополучия. Лишь самообман, навеянный полным желудком человеческого толокна. Его все еще мутило от одного только воспоминания.
— Уголек, — гаркнул он, — поди, — фигура в бушлате шаркнула из теней и встала перед ним, будто ожидала града тумаков. Такое уже бывало.
— Сколько ждать, прежде чем я почувствую, как что-то происходит, прежде чем я исцелюсь?
— Уже началось, хозяин.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что ты выглядишь и говоришь иначе.
Сидрус так бы и обнял мешок с костями, но взамен только тяжело хлопнул по плечу.
— Да, правда. Я правда чувствую себя лучше. Что будет дальше? — он обернулся с вопросом к Угольку, но с удивлением и раздражением обнаружил того простертым на земляном полу.
— Вставай, я с тобой разговариваю.
Сидрус плеснул себе здоровую чарку вина; час еще ранний, чтобы пить, но сегодняшний день — исключение. Уголек поднялся и прислонился к стене.
— Так отвечай, — прикрикнул Сидрус.
