Огненная царица - Мэй Линь

Простые смертные встретят друг друга на небесах, я же не встречусь с ним никогда: мои небеса – это ад чудовищ с картин Босха, других у меня нет и не будет. Встретиться с ним мы могли только здесь – на земле, в камере. Мы и встретились. А теперь расстаемся…

Он смотрит на меня, улыбаясь. Я не могу это выдержать: плачу, скулю в голос, как собачонка, прижимаю кулачки к глазам, чтобы ничего не видеть, утыкаюсь ему в грудь. Слезы все льются и льются.

До сегодняшней ночи я и не знала, что умею плакать. Я думала, что лишена этой слабости, слишком человеческой, но эта ночь многое открыла мне, слишком многое. Как быстро она проходит, погибельно быстро…

Больше всего на свете я хочу сейчас быть сильной: не обременять его, а поддержать. Пусть смерть его будет легка.

Как странно это звучит, как безумно! Ведь на самом-то деле больше всего на свете я хочу спасти его. Но спасти его нельзя, невозможно.

– Судьба ведет меня, – говорит он непреклонно. – Это тело стало мне тесным, пора перейти на тот берег.

На неровном полу стоит большое белое блюдо, на нем орехи бледной горкой, янтарный стыдливо сморщившийся инжир, солнечная курага и светло-зеленый агатовый изюм. Это все тайком принесла ему я, потому что монахи не едят мяса.

Больше всего он любит орехи. Это у него с детства, когда он часто голодал, а орехи сытные, быстро утоляют голод. Но сегодня он даже не глядит на блюдо. В эту ночь он не ест ничего, только смотрит на меня. А я смотрю на него, чтобы запомнить навсегда, чтобы не забыть.

Это последняя наша ночь; свеча догорит, и новую уже не поставят. До этой ночи было много других, о которых никто не знает. И не было ночи, чтобы я не уговаривала его бежать. И не было ночи, чтобы он не отказался.

– Было бы глупо бежать, – говорит он, и в глазах его поблескивают веселые искорки. – На старости лет судьба подарила мне бесценный подарок – тебя, а если я побегу, они тебя убьют. Тогда к чему все это?

– Мы убежим вместе, – прошу я. – Мы уедем отсюда далеко-далеко, нас никто не отыщет.

Он несогласен, он хмурится.

– Они найдут нас везде, ты же знаешь, найдут и покарают. Мне терять нечего, я ведь и так умру, но ты…

– Мне все равно! – На глазах моих выступают слезы. – Я ничего не боюсь, и я умру, если умрешь ты.

Он качает в ответ головой. Свеча вздрагивает, вздрагивают и тени на стенах, становятся глубже, вытягиваются до потолка.

– Я встретил тебя, и миссия моя исполнена, – говорит он. – Тело мое ты не спасешь, да это и не нужно. Твое дело – спасать человеков.

Я гляжу на него в растерянности, я напугана.

– Как я могу? – шепчу я. – Ведь я проклята, я чудовище.

– Ты не чудовище, ты красавица, – отвечает он, – спроси кого хочешь.

Глаза его смеются, он делает вид, что не понимает меня.

Я знаю, что говорю, но он знает больше меня.

Люди, глядя на меня, видят юную богиню. Они видят невинную челку, брови вразлет, тревожные, как море, глаза, вздернутый нос, высокие скулы и юношески пухлые губы. Юную Одри Хепберн – вот кого они видят.

Совсем не то вижу я. В зеркале я вижу монстра, которого ношу в себе, – чудовищного, черного, беспощадного. Словно гигантский паук выходит на меня из зазеркалья, шевеля ядовитыми жвалами, ища, где бы нанести смертельный удар, и я не могу с ним бороться, потому что чудовище – это я сама, и нет мне спасения.

Но он монах, и он смотрит глубже. Там, в немыслимой глубине, он видит то, чего не вижу я, и даже то, чего и вовсе не может быть. Он видит бессмертную душу, в которую я никогда не верила.

– Бесконечно милосердие Будды, – говорит он. – Все могут быть спасены. Даже боги. Даже голодные духи.

Боги – да. Голодные духи – тоже да. Это все про нас, лучше и не скажешь.

В древности, когда последнее слово было за шаманом, нас считали богами. Маленькие чумазые люди в звериных шкурах корчились возле своих пещер и костров, не смея поднять глаза к небесам. Мы являлись к ним в сиянии молний, в пушечных ударах грома, мы убивали единым словом и даровали жизнь мановением руки. Люди приносили нам кровавые жертвы, молились нам, старались умилостивить.

Я помню одного охотника. Смуглый, курносый, безбородый, совсем юный, однажды он увидел меня, когда я купалась в реке. Это была бурная горная река, неглубокая, но свирепая; она стремительно неслась среди валунов, пенилась, рычала и билась в берега. Воды ее были ледяными, любого смертного она поглотила бы в считаные секунды, но я стояла посреди нее, обнаженная и прекрасная, и волны бурлили вокруг, бессильные сдвинуть меня с места. Увидь меня Гесиод, он разглядел бы во мне нимфу, однако что мог знать о нимфах первобытный охотник?

Потрясенный, юноша упал лицом в землю: он принял меня за богиню. Да я и была богиней, других богов они не знали. Я хотела растерзать его за дерзость, за то, что он видел меня обнаженной, но глянула на его спутанные светлые волосы, на дрожащую покрытую смертным потом спину и остановилась. Это был первый раз, когда милосердие коснулось моего сердца.

Он остался в живых, однако уже не был таким, как его соплеменники. Когда другие, наевшись вдоволь жареного мяса, заваливались спать или любиться, он брал в руку два камня, заостренный и круглый, и шел к скале. Он выбивал на ней рисунок. Это был необычный рисунок: он рисовал мой образ, меня – такую, какой я ему запомнилась в день нашей встречи. Он был первобытным художником, никакой техники у него не было и быть не могло, и все же это было искусство, потому что породило его вдохновение. Охотник выбивал рисунок на серой неровной скале по много часов кряду, руки его сводило судорогой, однако он продолжал свое дело.

Сородичи смеялись над ним, но он не обращал на них внимания. Самки, мурча и покачивая бедрами, пытались привлечь его своими грубыми прелестями. Была среди них одна особенно опасная – рыжая, большегрудая, дерзкая… Но он думал только обо мне, рисовал только меня.

Такая верность поражала воображение, и она заслуживала награды.

В один из дней на