Суровая расплата. Книга 1: Тень среди лета. Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам
Мадж стояла в изножье кровати. Ее платье было измято, на щеке расцветал кровоподтек, но в остальном она была безмятежна, как статуя. Ота отпустил шнур, еле расцепив пальцы. Он старался держать голову прямо, чтобы не видеть тела. Что угодно, только не это.
– Все кончено, – произнес он дрогнувшим голосом. – Нам пора.
Мадж что-то ответила, но не ему, а мертвецу, лежащему между ними. Ее речь была текучей, прекрасной и совершенно непонятной. Потом она повернулась и торжественно, почти царственно вышла из комнаты, оставляя Оту позади. Он замешкался в дверях: желание оглянуться боролось со страхом. Он не знал, ужасаться ли содеянному или вздыхать от облегчения. Ему не хотелось уходить, не простившись с Хешаем, – это было бы грубостью.
– Спасибо, Хешай-кво, – произнес он наконец и принял позу ученика, который обращается к уважаемому учителю.
Через несколько вздохов он опустил руки, вышел и закрыл за собой дверь.
Воздух в проулке был колким от холода и влажным в преддверии дождя. На какой-то краткий миг Оте почудилось, что он один, что Мадж его бросила, но, не успев испугаться, он нашел ее по звуку. Мадж рвало. Она стояла, согнувшись пополам над сточной канавой, плакала и сплевывала. Ота положил ей руку на плечо и гладил, мягко и ободряюще, пока ей не полегчало. Когда она встала, он кое-как оттер ее платье и вывел ее на улицу, а потом сопровождал к западу, до самого порта, и прочь из Сарайкета.
– О чем это ты? – спросил Маати. – Как Ота-кво…
И осекся, потому что в этот миг Бессемянный издал нечто похожее на вздох и исчез, оставив после себя лишь пустую одежду и запах дождя.
20
Утро началось, как любое другое, пока не подоспела новость.
Едва Лиат ее услышала в гудении общего зала – Мадж исчезла, поэт убит, – она бросилась к дворцу, забыв о собственной безопасности, если в этот миг где-то могло быть безопасно. Когда она перебежала по мосту над водой, бурой от опавшей листвы, в боках жутко кололо и в раненой руке с каждым ударом сердца вспыхивала боль.
Лиат не знала, что сказать, как передать Маати услышанное. Когда она открыла дверь, нужда отпала сама собой.
Изысканная мебель была отодвинута к стенам, ковры скатаны, так что середина комнаты осталась голой, словно поляна в лесу, пахло дождем и дымом. Маати, в кое-как подвязанном церемониальном платье, стоял на коленях посреди круга: лицо бледное, волосы всклокочены. Перед ним лежала раскрытая книга в кожаном переплете, написанная красивым почерком. Маати читал вслух. Тихий, гулкий речитатив отражался от стен, дробился и несся обратно к нему, сложный, как музыка. Лиат зачарованно смотрела, как Маати шевелит губами и раскачивается взад-вперед, творя странные жесты. Внезапно что-то похожее на ветер коснулось ее, не задев платья. В комнате чувствовалось еще чье-то присутствие, как в хайском дворце, только тысячекратно усиленное и бесконечно далекое от человеческого.
– Прекрати! – выкрикнула она, едва поняв, что происходит. – Прекрати!
Лиат бросилась вперед, преодолевая сопротивление невидимой силы. На нее дохнуло как из горнила, только не жаром, а чем-то другим. Маати как будто услышал ее краем уха. Он повернул голову, открыл глаза, и нить заклинания прервалась. Отголоски зазвучали вразнобой и начали гаснуть, словно аплодисменты, редеющие до жидких хлопков. И вот уже в комнате тихо и пусто, не считая их двоих.
– Это невозможно! – сказала Лиат. – Ты же сам говорил, это почти то же самое, что Хешай делал прежде. Сам говорил, что ничего не получится. Твои слова, Маати!
– Я должен попробовать. – Это прозвучало так естественно, что Лиат не нашлась что возразить.
Она просто села перед Маати, поджав ноги. Юноша моргал, как в полусне.
– Должен попробовать… Если не медлить, то… Если попытаться сейчас, вдруг Бессемянного еще можно вернуть… Я перехвачу его, пока Хешаев труд не совсем…
Прозвучавшее имя поэта вывело Лиат из оцепенения. Подсказало ей, о чем говорить.
Лиат взяла Маати за руки. Он слегка скривился, как от боли, и она чуть разжала пальцы, но не отпустила его.
– Хешай умер, Маати. Его больше нет. И сколько бы ни прошло – час, день или год, – живее он не станет. А Бессемянный… его тоже нет. Их обоих нет.
Маати покачал головой.
– Не верю, – сказал он. – Я понимаю Хешая лучше, чем кто-либо. Я знаю Бессемянного. Еще недавно они были здесь. Времени у меня мало, но если удастся…
– Уже поздно, Маати. Слишком поздно, и делать это – все равно что кинуться в реку. Ты умрешь. Ты сам мне так сказал. Сам. Когда поэту не удается воплотить андата, он погибает. А это… – она кивнула на открытую книгу, написанную умершим, – это тебе не поможет. Ты сам так сказал.
– Теперь все изменилось, – произнес он.
– Каким образом?
– Таким, что я должен попробовать. Я поэт, любимая. Вот кто я такой. И ты не хуже меня знаешь, что замены Бессемянному нет.
– Нет так нет.
– Значит, Сарайкет…
– Сарайкет – всего лишь город, Маати. Дороги, дома, люди, склады, статуи. Он тебя не знает. Он тебя не любит. А я люблю. Прошу, не делай этого!
Маати мягко, осторожно высвободил руки. Когда он улыбнулся, в его лице было столько же нежности, сколько печали.
– Тебе пора, – сказал он. – А мне необходимо закончить начатое. Если выйдет, как я хочу, мы скоро встретимся.
Лиат встала. Комната расплывалась в пелене слез. Лиат бросило в жар, но не от грусти, а от негодования, подогреваемого болью.
– Ладно, губи себя, если хочешь! – выпалила она. – Давай, погибни сейчас, и, может, тебя даже назовут героем. Но мне будет виднее!
Скрепя сердце она развернулась и вышла. На ступеньках остановилась. Солнце холодно сияло в голых ветвях. Она зажмурилась, готовясь вот-вот услышать мрачный, неестественный речитатив. Вороны прыгали с ветки на ветку и вдруг как по сигналу снялись и полетели на юг. Лиат простояла почти пол-ладони, чувствуя, как холод давит на нее со всех сторон.
Она гадала, сколько еще сможет ждать. Спрашивала себя, где сейчас Итани и знает ли он, что случилось. Простит ли когда-нибудь ее за любовь к другому. Лиат до
