Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
У всего на свете есть своя причина, вот и это всё — непременно должно было что-то означать. Что-то совсем уж невиданное, может даже — немыслимое… Господин Шпигель, выбегающий среди белого дня в одних чулках и пижаме — одно это уже голову напрочь сносит. Но тётка Хана, которая — Луций не раз лично видел — встает только с левой ноги и опускает её сразу в башмак, и упаси Глина, если башмака не окажется на месте… Чтобы тётка Хана ушла куда-то без заговорённой своей обуви? Да она скорее останется под горящей крышей, чем выбежит из дому босая!
Кстати, а на какую ногу этот башмак-то?
Луций осторожно, словно к издыхающему псу, приблизился в тёткиному башмаку, и пхнул его ногой, переворачивая… Ноги тётки Ханы уж никак не назовешь изящными, а башмаки были пошиты как раз по ним — одинаково бесформенные, как лепёшки с одной мятой сковороды…, но этот башмак всё-таки был скорее левым.
Не зная, что и думать, Луций нагнулся и поднял — нутро башмака было ещё теплым, словно он слетел с ноги вот прямо только что. Край каблука уродовала свежая вмятина — как если бы тетка сбегала бы в нём с лестницы, сигая через три ступеньки, вот и сколола каблук о край… Луций бестолково крутил его в руках так и эдак, пока ненароком не коснулся каблука. Руку вдруг ожгло, Луций заорал и отшвырнул башмак прочь… тот стукнутся носком об пол и перевернулся — пятиугольник из медных гвоздей на каблуке вишнево светился, остывая.
Луций попятился, обхватив обожжённую руку за запястье.
Что-то явно происходило вокруг — может надвигалась на город очередная неведомая напасть, а может беда уже и случилась. Как читали Духовники: «И хладное станет калёным, если…» И что-то там ещё… вроде о вере, размерами с горчичное зерно.
Что-то тяжёлое вдруг ударило в створку окна с улицы, едва не высадив стекло напрочь. Луций аж подпрыгнул, ожидая, что сейчас полетят осколки, и камень, что швырнули в окно — с силой впечатается в стену…
Но удар повторился с прежней силой и в то же самое место, стёкла опять устояли, и он понял — нет, не камнем. Оказалось, это слепень долбился с улицы — здоровенная кусачая муха. Не просто большая — огромная. Через затрепетавшее стекло слепень казался с воробья размером — налетал снова и снова в расплывчатом ореоле слюдянистых крыльев. Стекло всякий раз подпрыгивало в раме.
Луций поспешно сделал ещё шаг назад, оказавшись у самой лестницы.
Какие-то звуки постепенно наполняли дом — страшные, шахтные… будто лупили киркой во влажную и вязкую глиняную плоть. Ах, да — это его сердце так бу́хало… Иногда в глине попадались и камни — тогда сердце озвякивало, неровно содрогаясь.
Он позвал:
— Тёть… Тётка…
Голос прозвучал почти шёпотом — ни на что негодным… Тогда набрал полную грудь воздуха и заорал, что есть мочи:
— Эй, тётка! Эй!
На этот раз ему ответили — что-то твёрдое плашмя ударило по потолку, снова заставив его испуганно присесть. В щели посыпалось. Он обмер и несколько мгновений дрожал и вслушивался… потом всё‑таки позвал в полголоса: «Эй…», и это тяжелое — снова зашевелилось… рывком проволоклось по потолку, замерло на миг, а потом взорвалось дробным, оглушающим топотом… дощатой барабанной дробью…
И, скорее заглушая этот топот, чем желая чего-то иного, Луций заорал:
— Эй! Марк… тварёнок жирный! Кончай, понял?!
Целую секунду ему верилось, что это всего лишь коротышка Марк, исхитрился его напугать… и ещё секунду он был просто вне себя оттого, что коротышке это удалось. Но потом отчетливо понял — это, яростно бьющееся на полу этажом выше, находится не на хозяйской половине, а потому никак не может быть Марком.
Луций шарахнулся совсем уж испуганно и, наверное, убежал бы прочь из дома куда глаза глядят, не споткнись он о клятый тёткин башмак.
И шум наверху — разом прекратился. Стало так тихо, что было слышно, как протяжно осыпается из щелей.
Он сделал один крохотный шаг в сторону… и это, наверху — тоже сдвинулось с места, ползком переместившись по половицам.
— Эй… — одними губами вылепил Луций, и оно опять замерло, притаившись. Будто издевалось над ним…
«Ну, ладно… — подумал Луций, зло оскаливаясь. — Ещё посмотрим, кто кучу больше наложит!»
Он отступил к низкому чуланчику под лестницей, и запустил руку в паутиновые потёмки, нашаривая там что-нибудь поувесистее. После нескольких мётел и швабр ему, наконец, попался плоский кованный крюк, которым Орох при ремонте поджимал рассохшиеся половицы. Нормальная железяка! Поперёк хари такой перетянуть — не хуже, чем киркой выйдет… Опять мимоходом подумав о кирке и содрогнувшись всем телом, он перехватил крюк поудобнее и покрался вверх по лестнице, стараясь ступать как можно тише.
Тише никак не выходило — лестница дышала на ладан, ступени скрипели отчаянно даже под его небольшим мальчишеским весом. Пронзительный скрежет усиливался лестничным проёмом, как если б его ноги наступали на клавиши аккордеона, давным-давно утопленного по пьяни, а теперь выловленного из реки за каким-то хреном… Луций пятками чувствовал, как иссохшие древесные волокна ёрзали вдоль ржавых гвоздей: Скр-ы-ы-пп… Скры-ы-ы-ы-пп… На одной и той же зубодробительной ноте…
Странная у него выходила мелодия. И ещё более странно, что весь дом принялся подпевать ей — внизу, сокрушая стекла, по‑прежнему ломился с улицы тот слепень, ритмично вздрагивая стёклами, будто литаврами… И, тоже очень хорошо попадая в ритм — молотило твёрдым по потолку. Даже выпавший из щели паук — бодро раскачивался, как палочка жандармского церемониймейстера.
Хорошо хоть его, Луция, сердце, несколько успокоенное весом железяки в руках, на-пол-стука замедлило удары и не принимало участия в безумной этой какофонии.
Шаг за шагом верхний край перил приблизился и поднялся до уровня глаз — теперь Луций видел скоблёный пол коридора, видел продавленные дверные пороги. Этот дробный топот стих… и не понять теперь было, из какой комнаты он шёл.
«Может — ну, его к псам?» — малодушно спросил себя Луций, и железяка в его руках предательски заплясала.
Если не считать визга ступеней, на втором этаже было совсем тихо. Доски здесь рассохлись сильнее, чем внизу, и щелястый пол пропускал звуки вниз отвесно.
И оттуда, снизу, через щели — вдруг ответили:
— Правильно… Не стоит оно того… — и Луций расширил глаза, признав в этом голосе свой собственный.
Голос был хрупок, словно кусок угля, сдавленный кузнечными щипцами…, но столь же тёмен и твёрд — Луций и знать не знал, что его голос так звучит
