Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

Он вздрогнул, посмотрел на неё.

— Общая, — повторил. — Звучит… страшно. И хорошо.

Она протянула руку. Неразумно близко. Неразумно смело. Он посмотрел на эту ладонь… и накрыл своей.

Не крепко, не властно, а осторожно. Как на раненого поглядеть. Или на чудо.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Значит, договорились. Ты — меня лечишь. Я — вас защищаю. И оба… привыкать будем.

— К чему? — улыбнулась.

— К тому, — ответил он, — что, может быть, в этой странной жизни нам досталось кое-что хорошее. Друг в друге.

Коза, проходившая мимо, блеянула так громко, что момент не успел стать слащавым.

Милана фыркнула:

— Вот видишь. Даже коза за.

— Коза — мудрый зверь, — серьёзно ответил он. — Главное, чтобы дьяк не решил, что это крамола.

Они сидели, держась за руки, пока ночь окончательно не накрыла деревню.

Любовь — это не балы, не баллады и не поцелуи под луной. Иногда это — баня, мыло, новый колодец, ребёнок без жара и воевода, который спотыкается о ведро всякий раз, как видит тебя.

Иногда — именно так.

А история медленно поворачивала к своему завершению: с живыми, уставшими, смешными людьми, которые впервые за много лет начинали верить, что завтра может быть не хуже, чем вчера. И даже — чуть-чуть лучше.

Глава 14

Глава 14

Добрыня уехал на рассвете.

Без труб, без строя дружинных, без героических криков. Просто сел на коня, коротко кивнул старосте, молча — Пелагее (та тут же убежала за печь, чтобы не реветь при всех), и чуть дольше задержал взгляд на Милане.

— Не наступай на ведро, — сказала она вместо «береги себя».

— Буду целиться в грабли, — ответил он.

И уехал.

Сначала было тихо. Слишком тихо.

Милана ходила по двору, как заведённая: проверяла баню, мыла траву, выносила бельё, ругалась на козу, которая снова пыталась съесть веник, слушала, не кашляет ли где лишний ребёнок. Работа шла, как всегда, но что-то внутри было не на месте — как вывораченный карман.

— Мамка… — осторожно спросила Пелагея к обеду, — а воевода точно вернётся?

— Конечно, — отмахнулась Милана. — Это ж не грипп, это Добрыня. Пока всё вокруг не приведёт в порядок, не успокоится. Вот увидишь — объявится в самый неподходящий момент, когда я буду с котлом бороться.

— А если… — девочка сглотнула, — если с ним что-нибудь случится?

И вот тут укололо. В самой глубине. Там, где ещё совсем недавно было пусто.

— Тогда… — сказала она медленно, — мы сначала вылечим тех, кого он не успел, а потом… разберёмся. Но пока он живой, и я это знаю. У таких людей, как твой воевода, смерть должна очень постараться.

Пелагея кивнула, как будто ей выдали официальную справку.

* * *

День вроде бы был самым обычным.

С утра пришла Авдотья с вечной поясницей:

— Баарыня, чё-то ломит, будто я всю жизнь мешки таскала.

— А ты чем занималась? — уточнила Милана.

— Мешки таскала, — честно сказала та.

— Ну вот, диагноз поставили сами, мне делать нечего, — хмыкнула Милана. — Ладно, раз уж пришла — натрём, погреем, научим, как сидеть, а не падать.

Потом прибилась девчонка с ожогом — опрокинула на себя кашу. Потом пришлось разнимать двух баб у колодца, которые спорили, кто первый воду набирал. Потом с козой скандал продолжился: животное твёрдо считало, что веник — это её законный завтрак.

Жизнь. Обычная. Нормальная. Почти.

Почти — потому что где-то там, за куширями, тропами и тракторами (нет, тракторов не было, но Милане упорно казалось, что должны), ехал или уже ехал обратно один конкретный мужчина, который умел спотыкаться о ведра, но держать удар так, как мало кто.

Милана ловила себя на том, что слушает не только кашель и вздохи, но и… дорогу. Не стучат ли колёса. Не фыркают ли кони.

— Мама, ты за дьяком скучаешь? — спросила к вечеру Пелагея.

— За кем⁈ — задохнулась она.

— Ну… за городским. Его же воевода тоже провожает, — пояснила девочка. — Ты уши к дороге прикладываешь…

— Это я не уши, это профдеформация, — отрубила Милана. — Мы, медики, всё время прислушиваемся. Вдруг сирена.

— А у нас сирены нет, — рассудительно заметила Пелагея.

— Вот и беда, — вздохнула она.

* * *

Ночью всё началось.

Сначала — запах. Такой, от которого у нормального человека желудок делает сальто. Смесь гнили, прелости, несвежего мяса и чего-то ещё, гадко сладкого. Потом — стук в дверь, почти кулаками:

— Баарыня! Баарыня, вставай! Там… у кузни… Падучая хворь какая-то! Люди валятся!

Милана подскочила так, что Пелагея едва не улетела с постели.

— Как валятся? — уже на ходу требовала она, натягивая рубаху. — Кто валится? Сколько? Что делают?

— Они… — Домнин племянник, мальчишка с глазами по пол-лица, задыхался от беготни, — там… мясо… пировали… а теперь… тошнит, крутит, в глазах темно…

— Пищевое отравление, — коротко сказала Милана. — Могло быть и раньше, но мы были слишком заняты простудами. Ладно. Поднимаем всех, кто ходит. Пелагея, ты — к Акулине, тащи ведра, чистую воду, мёд, уголь древесный. Я — к кузне.

— Ночью? — пискнула девочка.

— Хворь не спит по ночам, — отрезала Милана. — Мы тоже.

* * *

У кузни творился натуральный ад. На земле — трое мужиков, ещё двое сидели, держась за животы, стонали. В углу — брошенная бадья, из которой тянуло мясным запахом, но таким, от которого даже собака отвернулась.

— Вот это да… — пробормотала она. — Кто вам это приготовил?

— Я… — виновато пискнула какая-то фигура в тени. Прасковья. Та самая. — Я думала… не пропадать же… мясу… немного потемнело, но я же обжарила…

— Ты его воскресила, а не обжарила, — мрачно заметила Милана. — И оно пришло мстить изнутри.

— Баарыня… мне плохо… — простонал один из валяющихся. — В животе… как черти пляшут…

— Это не черти, это бактерии, — сказала она. — Но рассуждать будем потом. Сейчас — по схеме.

Схема была простая, как молот кузнеца: промыть, напоить, вытянуть яд, не дать человеку усохнуть от обезвоживания. Только без капельниц.